– Видал, что делают? – обернулся через какое-то время отец Михаил к Фиме. – В такую даль, боже мой! С двумя пересадками. Пастыря в их хуторе нет, скончался, царство ему небесное, вот никак не назначат пока. Ты уж, будь ласков, сделай сам, хорошо?
– Конечно, батюшка.
– Ты парень крепкий. Как вытащишь все, закрой, а ключ – дневальному. Да Прохору Львовичу на глаза не попадайся.
Глядя вслед удаляющемуся по тропинке в сопровождении своих стареньких гостий отцу Михаилу, Фима несколько раз порывался окликнуть его, спросить, что ему потом делать. Но они уже скрылись за деревьями, а Фима так и не окликнул.
Если не будет официального разговора с Тихомировым, то и отчисления, считай, не будет.
Глава 3
Ее пеструю, будто покрытую цветным серпантином голову Фима заметил издалека – как только Надя вышла из маршрутки. Тоже сразу его заметила, запрыгала по-физкультурному, одновременно расставляя ноги и разводя руки над головой, схлопываясь и снова раскрываясь живой буквой “Х”.
Любит похохмить.
Сводная сестра… хотя бы какое-нибудь, самое призрачное, сходство…
Сошлись совсем неожиданно, уже после того, как ушел из их семьи. Столкнулась с ним возле штаба любореченского Стяга, стала наведываться туда по вечерам, на его дежурства. Вцепилась – будто без него и жизнь ей не в радость. Много расспрашивала о Стяге: чему учат, какой распорядок. Иногда говорила очень метко и умно. Вообще взрослая не по годам. Папаше не сдала, сдержала слово. Чудная сестрица Надя. Зачем он ей? Вряд ли когда-нибудь сблизятся по-настоящему.
Под одиноким фонарем на остановке короткое замешательство: нужно обойти лужу.
Первые здешние поселенцы. Всем в Солнечный, тут больше некуда: степь вокруг. Но в разные концы. Одним налево, другим направо. Лужа мешает разойтись. Большая такая, с раскисшими маслянистыми краями лужа – не перепрыгнуть. Морщатся, натыкаясь друг на друга, кривят рты, но глаз не поднимают. Это Фиме знакомо, в Любореченске то же самое: не любят входить в контакт наши ORANUS’ы – хмурые ротожопы. Не много их пока перебралось сюда, Солнечный только начали заселять. А будет целый поселок. Построили для тех, кто приедет работать в местных казино.
Крупье-переселенцы. Слуги азарта.
Дождавшись, пока площадка перед маршруткой освободится, Надя вприпрыжку пустилась к нему.
Лицо совсем детское, плавные кукольные линии, от которых любой недобрый взгляд, казалось бы, должен отрикошетить, не причиняя вреда. Но волосы ее – в боевом крикливом раскрасе. Мол, сама кусаюсь.
Из маршрутки, очень осторожно, вышел крепко подвыпивший человек в льняном костюме, с плотным, намертво зажатым под мышкой портфелем. Вылез, внимательно всмотрелся в пространство. Постоял, подумал. И, с каждым шагом заново приноравливаясь к гравитации, двинулся вслед за остальными в сторону коттеджей.
Надя подбежала к огромной деревянной катушке из-под кабеля, под блином которой, как под зонтом, стоял Фима.
– Здравствуй, Надя.
– Привет, бр-р-ратан.
Обняла его по-медвежьи: качнулась всем корпусом, навалилась, оттопырив локти.
– Бог с тобой, Надежда. В зоопарк тебя заберут.
Маршрутка уехала. Последняя на сегодня. Обратно придется топать пешком до трассы – по лунным загаженным пустырям в сторону плоского бетонного хребта, осыпанного редкими пупырями фонарей и силуэтами торговых палаток. Фима любил такие ландшафты.
– Спасибо, Фимочка, что позвал. Я уж и не надеялась.
– Обещал ведь. У нас принято слово держать.
– Говорил – впятером ходите. Краску взял?
Фима указал взглядом на стоявший возле него полиэтиленовый пакет:
– Взял. Другие не смогли сегодня. Вдвоем пойдем.
– Почему не смогли?
– Что за допрос? Ты не в школу милиции поступаешь.
– Я? Я ж и так спецагент! Видишь, вот, – оттопырила пуговицу на джинсах. – С виду просто пуговка, а нажму – тут же парашютисты с неба, голос президента в мегаваттных динамиках: “Кто там нашу Надю обижает?” Показать, как действует?
Провожая взглядом качающуюся фигуру, только что проплывшую мимо, Фима рассеянно улыбнулся. Надя пнула валявшийся под ногой камешек и будто вдогонку ему, этому камешку, сказала:
– Папа тоже пить начал.
Лицо у Фимы застыло.
– Который час? – он решил сделать вид, что не расслышал.
– Ему тоже тяжело.
Не сдержался:
– Почему “тоже”? Мне нормально. Как всегда. Не пойму, чего он вдруг… Раньше не пил, кажется? Сколько его помню – иногда ведь захаживал к нам – ни разу во хмелю его не видел. Который час?
Взяла за руку, сжала легонько:
– Фим…
Сердце у Ефима заторопилось. Оборвал ее:
– Ты не лезь, ладно?
– Извини, не лезу.
– Это он тебя просил?
– Что ты, Фима. Я же говорила: он не знает, что мы видимся.
Резанул рукой, показал: все, закрыта тема. Но тут же сам продолжил:
– Жил до сих пор, слава богу, без него – и дальше хочу.
Зря позвал ее. Пожалел, что позвал.
Будто угадав его мысль, Надя сказала виновато:
– Больше не буду. Замяли?
Встала на катушку рядом с Фимой, посмотрела на огни Шанс-Бурга.
В бледных пальцах прожекторов – углы заборов, ломтики стен, вычурные дизайнерские загогулины. Красные зрачки над ними: подъемные краны – любуются тем, что вырастили за день. Пара отстроенных игровых комплексов на восточной окраине пылала иллюминацией. То прокатится в ночном небе морская волна, разобьется, рассыплется монетами, то выстроится из падающих в кучу лучей и тут же погаснет огромная пирамида, а на ее месте пробегут в торопливом хороводе похожие на котят сфинксы. Вспыхнет на подоле пляшущего неба ослепительный зеленый репейник, расплющится, превратится в колесо рулетки и завертится, побежит. И луна – как слетевший с этого колеса, закатившийся под стол шарик.
– Впечатляет, – сказала Надя.
Вторую ночь горит иллюминация, пуско-наладка у них. А где-то с обратной стороны Шанс-Бурга стоит, одиноко поблескивая луковкой, часовня Иоанна Воина.
– Сразу пойдем? – спросила Надя, не отрывая взгляда от огней. – Или подождем?
– Который час?
Она вынула мобильник, посмотрела.
– Полдвенадцатого.
Подхватив пакет с баллончиками краски, Фима шагнул с катушки на землю.
– Нужно бы подождать, конечно. Но пойдем. Неохота ждать.
– А место будет освещенное? Снять получится?
Она похлопала по футляру видеокамеры, висевшей за спиной.
– Поймают, не боишься?
– Не-а, – спрыгнула к нему. – Я везучая. Так… все в силе, можно будет съемку у себя на страничке выложить?
– Можно, можно.
Пошли вдоль новеньких тротуарных плит, высоко выпирающих из голой земли. Плиты похожи на ребра. На длинные серые ребра не обросшей пока плотью дорожки.
– Тебя на ночь отпускают?
– Я сейчас у подружки, английский подтягиваю. Thanks for the given opportunities, Mr. Spenser. This is a great honor to me, Mr. Spenser. Интонация у меня хромает.
Она хорошая, но хромает. Знаешь анекдот про Винни-Пуха?
– Да ну, не то настроение.
Свернули на проезжую часть. Метров через сто, там, куда не дотягивался свет фонаря с остановки, Надя включила камеру. Опустила ее объективом вниз. Звучно хрустел гравий.
– Темно слишком, – сказала Надя озабоченно. – Но звук-то запишется?
Пожалуй, гравий хрустел слишком громко, и лучше бы, подумал Фима, позвать Надю обратно: мало ли кто шастает вокруг Солнечного. Но если бы у него была камера, он, наверное, тоже захотел бы это снять. Как в темноте под ногами по-яблочному сочно хрустит гравий. Шаг, шаг – подошвы будто откусывают от дороги: хрум-хрум.
Ночь вокруг – густая, степная: позолоченный уголь. Хруст гравия и шелест одежды… и человек, идущий по гравию, к кому-то обращается, роняет тихие слова.