Лестница в доме ужасно скрипит, и по ней невозможно пройти неслышно, но Пьер по ней почему-то ходит бесшумно, как кот, непонятно, как это ему удается, — может быть, он знает, на какие дощечки нужно ступить, чтобы лестница не скрипела. Он ходил по ней еще маленьким, и помнит, куда ставить ногу, чтобы отец не услышал и не рассердился, а может быть, это безумие поднимает его, делает легким, как пух, и несет над землей, и он не касается пола ногами. Как тогда, когда он, схватив в руки остро отточенный нож, летел, не касаясь земли ногами в толстых узорчатых шерстяных носках, а его возлюбленная убегала от него, она отказывала ему в чем-то хорошем, приятном, — почему, по какому праву его лишали радостей жизни, которые имеют все? Все женщины одинаковы, они издеваются над вами, им доставляет удовольствие мучить вас, ну так с ним этот номер не пройдет, он знает, как надо себя вести. Пьер считал, что женщины любят собак, кошек и гомосексуалистов, потому что они не агрессивные, а кроткие и нежные. Настоящий мужчина всегда агрессивен, и когда Пьер видел машину с молодоженами, он говорил: «Бедная невеста! Она еще не знает, что ее ждет сегодня ночью!» — и сладострастно хихикал в усы.
Так говорил и его отец. Пьер помнил, как однажды он видел отца с матерью — он схватил ее одной рукой за волосы, а другой поднес к ее горлу острый нож и повторял: «Я тебя убью, я тебя убью!» И пусть до конца жизни Пьер будет заключен в психиатрической лечебнице в клетке с толстыми железными прутьями, — все равно, зато он получит самое большое в своей жизни удовольствие, а может, и отомстит за все издевательства, перенесенные из-за женщин. А в общем-то, во всем виновата его мать — потому что это она выпустила его в этот ужасный, полный страданий мир, и она недостаточно любила его, она больше любила его брата — хотя и говорила, что Пьер самый умный из всех детей, а их в семье было трое: его брат Жан-Франсуа, сестра Эвелина и Пьер.
Эвелина очень любила отца, она и сейчас называет его не иначе как «ОН», и говорит о нем с восхищением и обожанием. Их отец был из аристократической семьи и раньше его фамилия была Торше де ля Фейяд, и у его деда даже был замок в Нормандии, но потом они постепенно все пропили и проели, даже частицу «де», и их фамилия стала просто — Торше. А мать была из семьи нормандских мелких лавочников, и говорила неправильно, она делала ошибки в произношении отдельных слов, и это очень раздражало отца, он часто ее передразнивал. Пьер хорошо это запомнил.
Отец работал в службе контроля газовой компании и проверял, исправно ли обыватели платят за пользование газом, но эта работа так его раздражала, что он постоянно повторял детям: «Дети, никогда не занимайтесь этим, это настоящее дерьмо!» Пьер это тоже хорошо запомнил. Еще он запомнил, что его отец всегда, приходя с работы, садился за стол, и ел, а его мать ему прислуживала. Пьера же постоянно заставляли говорить: «Спасибо, пожалуйста», поэтому у него на всю жизнь осталось отвращение к этим словам.
Вот почему, когда к нему из России приехала его жена с дочкой, он запрещал девочке говорить эти слова, он пытался заставить ее саму готовить себе еду и мыть посуду, а когда это делала за нее ее мать, он начинал ужасно ругаться, при этом у него изо рта летели слюни, а глаза вылезали из орбит и бешено сверкали. Ему всегда хотелось, чтобы от его взгляда все содрогались, ему хотелось «обжигать взглядом», и вот только теперь, кажется, это стало у него получаться.
Иногда девочка начинала шалить за столом, и он сперва долго передразнивал ее голос и гримасы, а потом клал ноги, обутые в грязные ботинки, на стол, среди тарелок и банок. Он делал так потому, что одно время у него жил молодой человек, внук бежавшего во Францию русского эмигранта, и однажды поев и попив, он внезапно откинулся назад на своем стуле и положил ноги на стол. Пьер сперва растерялся, а потом уселся точно так же. Правда, когда он отодвигался назад на стуле, он чуть не упал, но ему в последний момент удалось удержать равновесие. Некоторое время они сидели молча, потом молодой человек снял ноги со стола и ушел к себе в комнату, а Пьер еще некоторое время сидел так же и задумчиво ковырял в носу. Пьеру понравилось такое поведение, и он при случае старался его продемонстрировать, для него в этом заключался какой-то особый шик, признак внутренней свободы и раскрепощенности. Своей жене он запрещал мыть посуду, он говорил: «Я не хочу, чтобы ты пачкала себе руки!»