«НО, МУЗА, НИКОМУ ЗДЕСЬ НЕ ГРОЗИ»
(вместо введения)
Все началось со статьи «Россия и Маркс» Михаила Яковлевича Гефтера. Если бы не этот «строгий историк», никогда бы мне и в голову не могла прийти мысль о том, что кто-то может поднять руку — не на Пушкина (на него руку поднять не побоялись), а на его творчество. Это не укладывалось в представления, навязываемые десятилетиями моему сознанию послереволюционными пушкинистами: имя Пушкина и его творчество для служителей культа Пушкина — священны.
И вдруг в статье «Россия и Маркс» читаю:
«Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть
Это окончание программы третьей критической статьи, написанной Пушкиным в болдинский период на работу Полевого «История русского народа». В рукописи статьи, а также во всех ее дореволюционных изданиях (Ист.2,3,4) после слова «случая» стоит точка. Кто же здесь «просто врет», а кто врет «еще сугубо»?, то есть кто и с какой целью приписал Пушкину четыре слова: «мощного, мгновенного орудия провидения»?
Что касается цели, то она видна невооруженным глазом. Без приписанных поэту четырех слов Пушкин заявляет о себе как диалектик, для которого через цепь случайностей пробивает себе дорогу закономерность. С припиской «пушкинистов» он сам, как и все происходящее в мире, для него — затейливая игра «случая», который, в свою очередь, всего лишь "
«Случай персонифицируется в отдельном человеке, но он же становится „орудием провидения“, олицетворяясь в народе».
Каждому понятно, что это всего лишь вольный пересказ ставшего сейчас столь модным изречения Гегеля: «Каждый народ достоин того правительства, которое он имеет».
Гефтеру, как и большинству современных историков, спешно меняющих свое обличие, надо оболванить общественное мнение, загнав его в замкнутый круг причинно-следственных связей примитивными рассуждениями типа: «Все негативные явления послереволюционной истории России — результат деятельности Сталина, а сталинизм, персонифицируясь в отдельном человеке — Сталине, становится „орудием провидения“, олицетворяясь в самом народе. Наверное, не стоит и доказывать, что во всей статье Гефтер выступает с антидиалектической отсебятиной(см. прим.1), которую еще 80 лет назад разоблачил В.И.Ленин:
«Принципы — не исходный пункт исследования, а его заключительный результат; эти принципы не применяются к природе и человеческой истории, а абстрагируются из них; не природа, не человечество сообразуются с принципами, а, наоборот, принципы верны лишь постольку, поскольку они соответствуют природе и истории»» (Ист.5).
Гефтер же, как и другие перестроившиеся историки, вначале формирует концепцию, нужную вечным странникам революционной перестройки мира, а затем подгоняет под нее исторические факты. Если факты не укладываются в «прокрустово ложе» заданной концепции, тогда им либо обрезают голову, либо вытягивают ноги. Современные гефтеры, однако, понимают, что если только резать, как это было сразу после революции, то не заметишь, как и твоя голова окажется в мясорубке. Отсюда обрезание после террора 1937г. строгие историки стали чаще заменять вытягиванием. Захотелось понять, кто и когда совершил вышеупомянутое «вытягивание» пушкинского текста.
Первоисточники показали, что действительно, до 1937г. Пушкину чаще делали «обрезание». Так, например, если первые две статьи с критикой «Истории русского народа» Н.Полевого печатались, то
Но «европейская система» и «христианство» — понятия в корне отличные. Христианство — религиозная идеология, а «европейская система» — социально-экономическое образование, которого в начале 19 века и в помине не было. Идеологии вырабатываются людьми, в совершенстве владеющими методологией для достижения своих глобальных стратегических целей. Горе тем странам и народам, которые, не понимая этих целей, позволяют гнать их в заданном направлении, зачастую чуждом их национальным интересам. Но еще большее горе тем, кто, понимая ложность этих целей, пытается помочь своим народам вырваться из под опеки «строгих историков». Отсюда мысль Пушкина глубже словоблудия Томашевского: оказывать сопротивление господствующей в обществе идеологии много сложнее, чем бороться против открытого вооруженного нашествия.
Итак, «строгий историк» Гефтер, проявив одновременно и леность, и недобросовестность (доверился «своему» Томашевскому), заставил меня внимательно изучить не только эту статью, но и всю серию статей Пушкина о работе Н.Полевого. И на меня дохнуло жарким пламенем той полемики, которая разгоралась в среде русской интеллигенции начала 19 века в отношении исторических путей развития России. Карамзин и Полевой были выразителями двух направлений этого развития. Первый, опираясь на целостное мировосприятие собственного народа (эпос, летописи), стремился в своем подвижническом труде постичь общий ход вещей, т.е. увидеть реальное место России в окружающем ее мире. Благодаря Карамзину мыслящая интеллигенция впервые получила верный ключ к поиску путей созидательного разрешения основных противоречий развития государства Российского, да еще с опорой на духовные силы собственного народа. Полевой же исходил из того, что Россия