Я был уверен, что Мадлен не может питать ни малейшей склонности к чужому человеку, который по воле случая неожиданно вошел в ее жизнь. Возможно, ей жаль было девичьей поры и она не без тревоги думала о минуте, когда нужно будет произнести слово, от которого столь многое зависит, но, предположив, что сердце ее свободно, точно так же можно было предположить, что желание отца, состоятельность, ранг и положение жениха могли склонить ее к союзу с господином де Ньевром, который – в придачу к этим столь ценимым в свете преимуществам – обладал надежными и достойными качествами.
Сам же виновник моего несчастья не вызывал у меня ни гнева, ни ревности, ни досады. В ту нору он уже олицетворял власть разума, прежде чем воплотить власть права. А потому, когда господин д'Орсель представил нас друг другу в гостиной госпожи Сейсак, присовокупив, что я лучший друг его дочери, я, помнится, честно сказал себе, пожимая руку господину де Ньевру: «Что ж, если он любим, – пусть любит!» И я забился в угол гостиной, откуда мог видеть и его, и ее; я был вполне убежден в своем бессилии, осужден на молчание с еще большей непререкаемостью, чем обычно, не испытывал никакой неприязни к человеку, который ничего у меня не отнимал, ибо меня ничем не подарили, и все-таки все во мне требовало права любить, без которого право жить ничего не стоит, и в отчаянии я твердил про себя: «А я?»
С того дня я стал мало бывать на людях. Менее, чем кто-либо другой, я был вправе нарушать уединенность встреч, которые должны были сблизить два сердца, знавшие друг друга, по всей вероятности, очень мало. В особняк д'Орселей я наведывался как можно реже. Теперь, когда всех в доме занимали новые интересы, моя роль стала такой незначительной, что мне не стоило ни малейшего труда отойти на задний план.
Все эти перемены в моем поведении, разумеется не ускользнули от внимания Оливье; но он сделал вид, что находит их вполне естественными, ни о чем со мною не говорил, ничему не удивлялся и вообще никак не комментировал события, происходившие у него в семье. Лишь один раз, один-единственный, он завел разговор об этом предмете и повернул его так искусно, что избавил меня от почти неизбежного признания и дал понять, что мы оба держимся одного взгляда на господина де Ньевра.
– Я не спрашиваю, – сказал он, – как нравится тебе мой будущий кузен. Мы живем в таком узком и тесном мирке, что всякий, кто находит в нем себе жену, отнимает у нас сестру, либо кузину, либо друга и тем самым лишает близкого человека, вносит какое-то смятение и никоим образом не внушает приязни. Что до меня, я бы желал Мадлен не совсем такого мужа. Мадлен корнями вся уходит в свою провинцию. У господина де Ньевра, мне кажется, вообще нет корней, как у многих обитателей Парижа; он пересадит ее на новую почву, и она не приживется. За всем тем он совсем не плох.
– Совсем не плох! – повторил я. – Не сомневаюсь, что он составит счастье Мадлен, а ведь это, в сущности…
– Ну, разумеется, – подхватил Оливье тоном деланной небрежности, пожалуй, даже безразличия, – в сущности, это все, чего мы можем желать.
Свадьба была назначена на конец зимы, и срок ее близился. Мадлен была серьезна, но эта манера держаться вполне соответствовала светскому обычаю и не оставляла более ни малейших сомнений касательно принятого ею решения. При этом ей отнюдь не изменило безошибочное чувство меры, позволявшее выражать самые тонкие душевные движения с такой изысканной сдержанностью.
Без всякого принуждения, честно и открыто она ждала события, которое должно было связать ее навсегда и по ее собственной воле. Господин де Ньевр, со своей стороны, произвел наилучшее впечатление во время этого испытания, которое одинаково трудно и вести, и выдерживать, и проявил безупречно светский такт в соединении с качествами безупречно порядочного человека.
Как-то вечером, когда они с Мадлен вполголоса беседовали, граф в пылу разговора дружеским движением, не ускользнувшим от нашего внимания, протянул ей обе руки. Тогда Мадлен окинула нас быстрым взглядом, словно призывая в свидетели того, что собиралась сделать; затем встала и, не сказав ни слова, но сопровождая свой доверчивый жест самой чистосердечной и самой пленительной из улыбок, вложила руки – она была без перчаток – в руки графа.
В тот же вечер она подозвала меня и начала длинный разговор, словно определенность нового положения позволяла ей отныне со всей откровенностью говорить о привязанностях, игравших в ее жизни второстепенную роль.
– Садитесь здесь, и поболтаем, – сказала она. – Я уж давно вас не вижу. Вы, верно, подумали, что должны немного отдалиться от нас, и мне это досадно, ведь из-за своей скромности вы так и не познакомились как следует с господином де Ньевром… Через неделю моя свадьба, и сейчас нам как раз время объясниться. Господин де Ньевр ценит вас; он знает, как дорога мне всякая искренняя преданность, питает и будет питать к вам самые дружеские чувства, а вы ответите ему тем же, вот обязательство, которое я решилась дать от вашего имени и которое вы сдержите, я знаю…
Мадлен продолжала в том же духе, просто, свободно, без недомолвок; она говорила о прошлом и как бы устанавливала гарантии для нашей дружбы в будущем, но не с тем, чтобы ограничить ее какими-то условиями, а с тем, чтобы убедить меня, что дружеские узы станут еще теснее; затем в ее речи вновь появлялось имя господина де Ньевра: по ее словам, он стремился не ослабить, а, напротив, укрепить наши отношения, которым брак с человеком иного склада, быть может, положил бы конец. Цель Мадлен была очевидна: прельщая меня добрым расположением господина де Ньевра, она как бы хотела заручиться моим одобрением выбора, который сделала, и увериться, что решение, принятое без моего дружеского участия, мне не в досаду.
Я постарался ответить так, как ей хотелось, обещал, что между нами ничто не изменится, поклялся, что останусь верен чувствам, которые, возможно, не сумел выразить, но которые были слишком очевидны, чтобы она могла в них усомниться. Впервые, может статься, я был хладнокровен и смел, и мне удалось бесстыдно солгать. Впрочем, мои слова можно было понять на столько ладов, а скрытому в них смыслу дать столько истолкований, что при других обстоятельствах те же самые заверения могли бы значить несравненно больше. Она истолковала их самым простым образом и стала благодарить с таким жаром, что чуть не лишила меня остатков мужества.
– В добрый час. Я рада, что вы так говорите. Повторите эти слова, я хочу их запомнить, их теплота искупает ваше молчание, которое часто меня огорчало; вы нас забывали и сами не знаете, как это было больно, но ваши слова все исправили.
Она говорила быстро, в речи ее и в жестах сказывалось возбуждение, лицо пылало, и все это придавало нашему разговору самый опасный характер.
– Ну вот мы и договорились, – продолжала она. – Нашей верной старой дружбе ничто теперь не грозит. Вы за нее ручаетесь. Этого-то мне и было надобно. И пусть она последует за нами в Париж и не заблудится в этом огромном городе, где, говорят, добрые чувства так часто теряют цену и даже надежные сердца становятся забывчивы. Вы, верно, знаете, господин де Ньевр намерен поселиться там, по крайней мере, на зиму. Вы с Оливье приедете к концу года. Отца и Жюли я увезу с собой. В Париже я выдам сестру замуж. О, для нее у меня наготове множество честолюбивых замыслов, почти таких же, как и для вас, – проговорила она, чуть уловимо зардевшись. – Жюли никто не знает. Это характер, который еще не раскрылся; но я-то ее знаю. Вот теперь, по-моему, я сказала все, что собиралась; да, еще одно, это тоже немаловажно. Не оставьте Оливье своим попечением. Сердце у него прекрасное, лишь бы он не тратил его попусту и сберег для истинно значительных чувств. Вот мое девичье завещание, – прибавила она достаточно громко, чтобы господин де Ньевр мог ее слышать. И она подозвала его к нам.