Конрад изучал историю со страстью не меньшей, чем могли бы внушить отец, мать и обстоятельства любому юному отпрыску аристократов, — не годится быть невеждой среди равных себе. Он знал об эпидемиях и войнах, о победах духа и черных днях, когда все, казалось, подходило к концу. Даты и подробности утратили ясность, но это было не важно. С Константином он потихоньку переписывал мир, страница за страницей.
— А… э… другие темы?
Конрад не обладал даром постигать сокровенное, хотя оно, конечно, восхищало его. От таких, как Константин, наделенных природной хваткой, он хотел узнать все, что можно, но чем больше они объясняли, тем меньше он понимал.
— В обработанных документах упоминается Иммолай Фей. Она благодарна тебе за это, мой господин, и надеется, когда придет время, отплатить за доверие.
Опять это слово: «доверие».
— Конечно, ничто в этом мире не дается даром, Константин. Ей известно, что я ожидаю кое-чего в обмен на свою щедрость. Придет день, когда я потребую плату, какой бы она ни была. И доверие тут ни при чем. Я приказываю ей: хозяин — служанке. Скажи, Константин, а в наших отношениях присутствует доверие?
— Господин?
— Ты веришь мне, и, кстати, следует ли мне верить тебе?
Ученый на секунду задумался, и это понравилось Конраду. Значит, ответ не будет непроизвольным. Он не унижается перед своим господином, не кланяется верноподданнически, а оценивает все стороны их взаимоотношений. Если это не признак доверия, то, что же тогда?
— Нет, мой господин. Боюсь, между нами очень мало, а то и вовсе нет доверия. Со свой стороны, я живу в страхе, что разочарую тебя и разделю жестокую судьбу многих других. Ты привел меня в эту жизнь, и, отбросив в сторону вопрос крови, эта жизнь — не такое уж плохое место пребывания, но в ней нет веры, а есть лишь страх. Ты же, подозреваю, жаждешь того, чего не имеешь, в данном случае — знания. Ты видишь эти бумаги и презираешь тот факт, что они ничего не значат для тебя. Ты ненавидишь слабость, таящуюся в тебе. Значит, несмотря на свою силу, ты, по крайней мере, в одном отношении ниже меня и, следовательно, намерен выжать из меня все, что можно, а потом, осушив до капли, раздавить в лепешку. Здесь нет доверия, одна горечь.
— Ты проницателен, Константин.
— На том стоим, милорд.
— О, но, видишь ли, это здоровые взаимоотношения, не так ли? Мы уважаем друг друга, пусть это уважение и основано на страхе, но это взаимное уважение. Мы нужны друг другу.
— Только однажды я стану бесполезен, — Константин взял перо и макнул его в чернильницу, стоящую рядом с раскрытой книгой, — и этот день будет днем моей смерти.
— Тогда от тебя зависит, как сделать себя полезным, верно?
— Я стараюсь, милорд.
— Я хочу, чтобы ты написал балладу. Что-нибудь героическое. Хорошо иметь трубадуров, воспевающих мои победы, как ты считаешь?
— Напишу, — согласился Константин. — Дело стоящее. Легенды о тебе станут распевать по всему миру.
— Ты славный человек, Константин. Надеюсь, ты всегда будешь полезен мне.
— И я надеюсь, милорд.
Конрад отодвинул стул и поднялся, но вдруг замер, словно пораженный внезапной мыслью. Граф кивнул самому себе:
— За вечерней трапезой ты сядешь рядом со мной во главе стола.
— Это честь для меня, милорд.
— Посмотрим, не сделаешь ли ты что-нибудь полезное, славный человек.
— Как пожелаешь, милорд, хотя, может быть, это несколько… поспешно.
— Я совершенно уверен в тебе, Константин. Ты меня не подведешь.
Ученый торопливо зацарапал пером по листу, зачеркивая только что написанную строчку. Конрад ушел, не желая ему мешать.
Пиршество само по себе было скучным занятием в отличие от банкетов, которыми он наслаждался при жизни. Гамайя отобрали в качестве основного блюда десяток счастливчиков из числа кающихся грешников. Обнаженные, они медленно истекали кровью, один за другим, наполняя густой, красной и горячей жидкостью кубки, которые передавались сидящим во главе стола. Жонглеры показывали фокусы и кувыркались, но все это давно уже набило оскомину. Конрада утомляло однообразное действо. Он лениво махнул рукой, и актеров стащили со сцены, присоединив к деликатесным яствам. Лишь их смерть вызвала на лице графа-вампира улыбку.
— Наконец-то какое-то развлечение, — сказал он, наклоняясь к Питеру.
Брат усмехнулся.
— Тебя всегда было легко позабавить.
За время, проведенное в Драквальде, Питер изменился. Все они изменились, но Питер — больше чем кто-либо другой из его извращенной пародии на семью. Он регрессировал, вел себя почти как животное и жрал так, словно каждая еда — последняя. Отвратительно.
В лесу он затеял свою игру за власть, бросив вызов Йереку, отстаивая право самому вести вампиров к безопасности. Волк ответил на вызов — и одним ловким ударом кастрировал Питера. Сделавшись слабейшим из всех, теперь он подкрадывался к жертве в темноте, как мелкий хищник, хорек или горностай, или иной зверек, привыкший рыться в людских отбросах.
Эммануэль, жена Питера, была чудовищем совсем иного рода. Конрад понимал, почему Питер выбрал ее. Не из-за красоты: она была скорее интересной, чем привлекательной, и черты ее лица казались слегка перекошенными. Нет, Питер обратил ее за то, какой женщиной она была. Даже сейчас смертное сияло в ней, затмевая бессмертное. С губами, рдеющими от свежей крови, и глазами, переполненными потерянными душами, в ней легко виделась женщина, бывшая при жизни очаровательной. В смерти же она стала роскошной.
Рядом с ней располагался весьма недовольный соседством Ганс. Из них всех он, пожалуй, больше всего походил на того, кто его породил. В нем чувствовалась какая-то отчужденность, но она легко ломалась под напором его дикого темперамента.
Йерек прятался в тени, не присоединяясь к застолью. Как всегда. Ганс не выносил Волка. Он не делал тайны из своей брезгливости — зачем Влад разделил кровь с отребьем вроде Йерека? Из издевательского почтения Йерек старался держаться как можно ближе к Гансу, раздувая угли вампирского гнева. За столом он лично прислуживал Гансу, зная, что это раздражает вампира. Конрад был уверен, что Йерек ощущает: его место в семействе под угрозой из-за последнего отпрыска Влада. А Ганс все никак не мог повзрослеть. Порой он становился совершеннейшим ребенком, избалованным шалопаем, и часто бесился, не в силах добиться своего.
Фриц, последний из братьев, сидел рядом с Константином; если Ганс был луной, то он — солнцем. Угрюмости и задумчивости Ганса Фриц противопоставлял оживленность и болтливость. Его окружали целый выводок потомков и семь великолепных женщин, соревнующихся друг с другом за право исполнить его причудливейшие капризы. При жизни он был гедонистом, а в смерти удовлетворял любое свое желание. Любое.
Младшие вампиры занимали скамьи у стен, насыщаясь потихоньку местным мясцом.
— А теперь танцы, — хлопнул в ладоши Фриц. Семь его «дочерей» кинулись к центральной сцене, и их гибкие тела поплыли в текучей эротической пляске с тончайшими покрывалами — женщины танцевали для своего отца, подарившего им смерть. Фриц скрестил руки на объемистом животе и откинулся поудобнее, наслаждаясь представлением.
Конрад тоже наблюдал за женщинами. Их провокационный танец смущал его. За спинами плясуний маячила тень его матери, неодобрительно покачивая головой и хмуря брови, вдребезги разбивая всякое возбуждение. И все же он следил, как они движутся, играя в танце короткими кривыми мечами, чьи опасные лезвия усиливали чувственность грации вампирш.
Затаив дыхание, Конрад не отрываясь смотрел, как блеснули мечи, вспарывая кожу, а потом все кончилось — семь женщин упали на пол под восторженные аплодисменты Фрица. Когда плясуньи поднялись, к овации присоединились и остальные, и вскоре зал наполнился шумом восхищенных голосов. Конрад встал, поднял руку, призывая к тишине, и не опускал ее, пока не обрел полный контроль над толпой. Только тогда он кивнул.