Он не слушает.
— Нет. Я вот о чем: эта девочка. — Он погружается в раздумья. — Но к тому времени ей должно было сравняться почти пятьдесят. — Он трясет головой, словно не веря в такую юношескую наивность. — Тогда… в этом и заключался ее секрет, который она так боялась вам выдать? — В его голосе звучат триумфальные ноты. — Вот зачем нужен был такой обильный грим, маски и все эти хитрости.
— Минутку… погодите. — Мы опять пустились в путь. Я думаю: «Зачем юноше, у которого времени невпроворот…»
— Вы возвратились в Лондон, — подсказывает он. Я снова выдерживаю паузу.
— Да, в Лондон. Через несколько месяцев — да, верно.
— Вы с ней еще виделись?
Впервые за время нашей прогулки (началась она полтора часа назад на Питер-стрит, близ новой каторжной тюрьмы на Тотхилл-Филдз) я ощутил легкий укол боли в животе — в той жизненно важной области, куда был ранен. Этой ночью на пути к Сент-Джайлз мы прошли по Пэлл-Мэлл, Пиккадилли, Хеймаркет, залитым ныне ярким газовым светом, но ни одна из этих улиц, где я бываю нечасто и всегда испытываю чувство потери, не взволновала меня так, как мысль о том, что я не сделал и чего не увидел.
— Нет, — отвечаю я. — Даже в конце. Даже в самом конце.
— В конце? — Он поднимает миниатюру к глазам. На его лицо падает на ходу свет шипящей лампы, потом тень. — Но?..
— Написано по памяти. — Колокольня справа придвинулась ближе. — Через очки, искажающие, как ничто другое.
— Но… конец, сэр. — Он почти молит. Медленно двигаться для него, похоже, мучительно. — Вы так и не сказали, за что она была повешена. Она ведь была повешена, эта Петронелла Ханна?
— Терпение. — Мои руки в белых перчатках соединяются в дугу. Уколы боли никуда не делись. Не делась никуда и память, этот кривой бинокль — пусть даже я сам не побывал тем утром на Тайберне. Иначе и быть не могло, ведь в тот последний час я находился в камере новой тюрьмы Клеркенуэлла и не знал, что происходит. Да, слуги закона все же добрались до моего порога, а вернее, я, замученный кошмарами, явился к ним сам, чтобы сознаться в преступлении. Но, лежа на вонючем тюфяке и видя сны о плотниках в кожаных фартуках и с гвоздями во рту, я не знал, что эшафот, возводившийся на Тайберне и тянувший ко мне свою тень, был предназначен судьбой отнюдь не для меня. Поскольку меня, с моим диким бредом, сочли сумасшедшим и через некоторое время отпустили на свободу. Было решено, что я начитался листовок с балладами о нашумевшем убийстве на Сент-Джеймс-Сквер, где был заколот кинжалом мистер Горацио Ларкинс из театра «Ковент-Гарден». Ведь правду принимают за ложь ничуть не реже, чем ложь — за правду.
Итак, мой эшафот был построен не для меня. Об этом мне рассказал Джеремая. Как он, несколькими днями ранее, меня нашел, осталось для меня загадкой. Так или иначе, он узнал, где я нахожусь, в тот день после полудня был допущен ко мне тюремщиком и рассказал, что процессия двинулась из Ньюгейтской тюрьмы в одиннадцать. Что осужденных было трое, и их везли в повозках вслед за каретой шерифа. Сидели они спиной вперед, держа в руках молитвенник, а рядом стоял гроб, похожий на большой футляр от виолончели…
— Скажите, ее повесили? Леди Боклер — то есть мисс Ханна — или как там она себя называла?..
Я бросаю моему нахмуренному собеседнику:
— Так, выходит, имя — более надежный опознавательный знак человека, чем лицо?
Мы дошли до Брод-стрит и повернули направо, позади открывалась темная Хог-лейн. Я иду первым. В «Переулок Джина» мистера Хогарта, где все теперь по-другому. Мимо здания — оно то же самое, прежнее? — где дамы выставляли напоказ свои алые юбки. Окрестности мне известны; в конце концов, я близко познакомился с ними, этими дамами, или подобными им. Из-за них меня не однажды наказывали плетьми, штрафовали и выставляли у позорного столба (конечно, и этих бедняжек тоже); но им, а также моему уголку в «Ковент-Гарден» — столь же знаменитому в те дни, как королевская кофейня Тома и Молли или публичный дом Бетти Вертихвостки, — был обязан я некогда средствами на мелкие роскошества, а равно и своей бесславной репутацией. В сговоре с моими пособницами я ослеплял и заманивал в сети молодых провинциалов — вроде вот этого, очень похожего на них юноши, каким в давние дни был и я сам. Да, ежевечерне через мои двери проходило не меньше Джорджей Котли, чем отразилось тем незабываемым утром в освинцованных оконных панелях таверны «Резной балкон». Мне хотелось снять с этих юношей маски, убрать выражение неколебимой веры, лишить их светлых иллюзий. Ибо, вместо того чтобы найти свое место в мире, я стал изгоем, «нескладным чудищем», неспособным, по словам мистера Юма, вращаться в обществе и сливаться с ним, принимать участие в обычных, исполненных радости делах человеческих.
Как и почему это произошло? Теперь я знаю, что в недолгие дни нашего общения на чердаке сэр Эндимион так и не закончил рассказ о Платоновой пещере. Ведь его герой — я успел это понять — в конце делается изгоем. Пленника, разглядывавшего прежде деревянные силуэты, освобождают от оков и насильственно влекут из его подземного дома — обители иллюзий — на солнечный свет, который слепит ему глаза. Вернувшись же к своим товарищам, он слепнет вторично — от темноты, которая питала его видения и иллюзии. Когда он рассказывает об увиденном и старается убедить их в обманчивости теней, проходящих у них перед глазами, ответом ему служат смех, неверие и презрение.
— Она предпочитала первое имя, — говорю я на ходу. — То есть леди Боклер. Как и зачем она его придумала — понятия не имею. Равным образом не посвящен и во многие прочие ее выдумки. Да, — киваю я, — ее повесили.
Вдоль дороги выстроился народ; вверх по склону Сноу-Хилл к Холборну процессию сопровождал перезвон колоколов церкви Святого Гроба Господня. Перед церковью осужденным протянули через решетчатую ограду повозки букетики цветов. Затем, на протяжении целой лиги — сплошной лес рук и лиц; длилось это не меньше получаса. По обе стороны повозок маршировали констебли; шагали, не столь размеренно, продавцы баллад, натыкались друг на друга, на ходу торгуя листовками. Имелись и другие товары: в ларьках продавали джин, орехи, яблоки, пряники. На повешении можно очень недурно нажиться. Повозки двигались через Сент-Джайлз, по Оксфорд-стрит; затем мимо Пантеона, где не далее как прошлой ночью шумел маскарад — в то время как полночный похоронный звон под дверью тесной камеры возвестил осужденным их судьбу…
— Выдумки? — Ганимед меряет меня пристальным взглядом. — Что за выдумки? Например, Роберт Ханна?
— Да… нет. — Мы снова остановились. Я терзаюсь болью, как терзался Абеляр по Элоизе. — То есть все мне известное я знаю с ее слов, а этого никогда не хватало, чтобы рассеять мрачные тучи подозрений. Однако, мой Ганимед, в основе веры лежат камни сомнения.
— С каких «ее слов»?
— Существует, согласитесь, много причин, чтобы даме захотелось переодеться в мужское платье. Две наиболее совершенные актрисы прошлого века — Шарлотта Чарк и Сюзанна Сентливр изображали на сцене преимущественно джентльменов. Да, миссис Чарк, которая, играя торговца свиньями, кондитера, лакея, на время присваивала себе привилегии и свободы — короче, образ жизни, — ее полу не подобающие… — Он на этот раз молчит, и я продолжаю: — Однако к делу. История с мистером Ларкинсом и таверной «Глобус», как я считаю, в определенном смысле правдива, хотя большая ее часть (миледи рассказала ее в пути по Конститьюшн-Хилл) — сплошные выдумки. Однако правда и выдумка вовсе не враждуют между собой, не так ли? Скорее, они находятся в тесном соседстве…
— Какие выдумки? Приведите пример. — Он меряет меня подозрительным взглядом.
— По-моему, в то, что нам нравится называть правдой, вплетено немало выдумок… Вам нужен пример? После открытия, сделанного в Бате, я решил, что знаю суть «скандала», заставившего Роберта покинуть сцену: был обнаружен его истинный пол. Выяснилось, что Роберт — на самом деле Петронелла, уподобившаяся Виолам и Розалиндам, которых играла (или играл) на сцене. Ведь в этом двустороннем мире, думал я, для того, чтобы узнать правду, достаточно, быть может, вывернуть наизнанку ложь, проникнуть взглядом сквозь нее и увидеть истинные очертания обратной стороны, как в случае с прозрачными картинами в Воксхолле. Я забыл, увы, как нелегко отделить один образ от другого.