— Тише! — нахмурившись, приказывает ее светлость. Мочи нет терпеть ту чушь. Ох, и зачем же она согласилась поехать! Доктор — ведь это он дал ей такой совет — сказал, что музыка обладает властью усмирять бурные волнения души и водворять в ней совершенную гармонию гораздо более действенно, чем всякие капли и минеральные воды; так он, во всяком случае, утверждал. Но покамест музыка воздействует хуже некуда. Слишком громко: у нее уже голова разболелась. К тому же здесь жарко, она даже слегка вспотела: столько свечей и факелов на сцене, народу — как сельдей в бочке. Да и вечер для декабря выдался на редкость теплым. Тепло и ветрено. На пути с Сент-Джеймской площади до конюшенного двора на Хеймаркет свирепствовал настоящий ураган; миледи наотрез отказалась ступить на землю, хотя и было ясно, что улицы сплошь забиты каретами и даже эта короткая дорога займет не менее получаса; так вот, ветер растрепал ей волосы, а прическа была сделана всего два дня назад, в виде завитков раковины — как у улитки. И еще этот дым: он так и плывет со сцены сюда, прямо в ложу. Она слаба грудью и чувствует, как в ее нежные легкие проникает злотворная копоть: вот-вот начнется кашель — а там наверняка жди чего и похуже.
— Чахлая нюня, вот вы кто, мадам! — сердито ворчал два часа тому назад его светлость сквозь запертую дверь будуара. — Ей-богу, хуже столетней карги, у которой ноют мозоли!
— Это вы, милорд, превратили меня в развалину! — отвечала, не отпирая двери, ее светлость, пока одна служанка втискивала ее в корсет, а другая вливала в рот сердечные капли — бренди, приправленное анисом и лакрицей.
До того леди У*** пыталась уклониться от посещения театра, ссылаясь на нездоровье, однако супруг и слышать ничего не желал: прибыло платье, заказанное у портнихи на Pont аи Change, — и будь он проклят, если ее светлость не окажется рядом с ним при поднятии занавеса в этом наряде стоимостью 50 луидоров. Настроение ее светлости, упавшее дальше некуда, немного оживилось, только когда, спускаясь по лестнице на зов кучера, она заметила в холле пожитки Тристано — три потертых саквояжа, готовых к отправке на Пиккадилли.
Шум, жара и духота вынуждают леди У*** проглотить новую порцию лекарства, поднесенного к губам дрожащей рукой; его светлость, скосив глаза, презрительно фыркает и вновь переключает внимание на сцену, где он, наряду с прочими зрителями, желает видеть возвращение фурий.
Раздраженное фырканье, в свою очередь, привлекает внимание двух молодых людей из смежной ложи: они поворачиваются, чтобы рассмотреть повздоривших соседей, потом любезно улыбаются ее светлости, которая делает еще один глоток. Ее встрепанные волосы и учащенное дыхание придают ей томный вид, будто она только что покинула любовное ложе. Молодые люди расплываются в улыбке, проявляя еще большую участливость: слабая конституция и расстроенные нервы презираются отнюдь не всеми представителями того пола, к какому принадлежит лорд У***; напротив, существует порода джентльменов, которые с истинным почтением относятся к этим качествам, свидетельствующим, по их мнению, о чувствительности и высочайшей добродетели.
— Мадам, — продолжая улыбаться, произносит молодой человек, сидящий ближе, и наклоняет голову.
На сцене речитатив наконец-то завершается пронзительными трелями флейты — и жених, царь Терей, выступает вперед в пышном брачном уборе. Высоким сопрано («синьор Франческо Бернарди», сообщается в либретто, «известный также под именем Сенезино») он обращается к стоящему в стороне слуге Лизандру (на самом деле это «синьора Маргерита Ролли», контральто). Переводя взгляд то туда, то сюда и поглаживая черные усы, он доверительно делится с Лизандром впечатлением, какое произвела на него новая свояченица Филомела: он уже усомнился, правильный ли сделал выбор. При одном ее виде, признается царь, вожделение готово вспыхнуть в нем, как сноп колосьев, как стог сена, как ворох сухих листьев. Чтобы заполучить Филомелу, заявляет новобрачный, он готов подкупить ее опекунов, преданную ей нянюшку — даже расстаться с царством! Да, Филомела должна принадлежать ему! О, либо он овладеет ею — либо умрет!
Бесстыдное признание в бесчестном намерении вызывает гневные возгласы с галерей, но тут от хористок отделяется прекрасная девушка, пробудившая столь низменные помыслы: она вся в белом, как подобает случаю, украшена цветами, руки ее обнажены. Слышится легкий шорох страниц: в списке personaggi[131] ищут имя певицы — «синьор Тристано Пьеретти».
Не успевает публика свыкнуться с этим известием (на галерее для лакеев раздается хихиканье и свист — мол, «евнух напялил на себя юбки», а леди У*** не может сдержать вздоха отвращения), как начинается дуэт двух сопрано. Быть может, выводит рулады Терей, Филомела когда-нибудь посетит Фракию? Нет, это слишком далеко, отец стареет — и она нужна в Афинах. Но, если угодно, царь пришлет корабль. Нет, ее страшит морское плавание. Но тогда что же — она не захочет повидаться с любимой сестрой, Прокной? Конечно, она любит Прокну, однако… Почему же тогда? — настаивает царь — и так далее, и так далее в том же духе: Терей умоляет, Филомела колеблется; их голоса сливаются, переплетаются, делаются то громче, то тише, устремляются вперед и замедляют темп — сначала largo[132], затем presto[133], отзываясь эхом в тремоло альтов и виолончелей.
Свист и смешки забыты — в них, вероятно, раскаиваются; зрители провожают исполнителей со сцены аплодисментами — кто-то даже вскочил с места, кто-то проливает слезы. Декорации — вновь под стук и грохот — быстро меняются, пока хор, перекрывая приветственные выкрики, не оповещает зрителей, что минуло пять лет; за это время у четы родился сын Итис — будущий властитель, отважный мальчик, точная копия отца. Все эти годы Филомела, по-прежнему не замужем, безумно тосковала о сестре и томилась желанием увидеть юного племянника: свои переживания она излагает нянюшке, вместе с которой прогуливается по беседке, отененной пальмами.
Публика вновь начинает беспокойно ерзать на местах, готовясь к очередной порции скуки, но вот один задник отодвигается — и все видят небольшой водопад, низвергающийся в пруд. Зал оживляется, слышатся шепотки, взволнованный гул нарастает все больше: по акведуку спускаются два лебедя — живые, да неужели? — протестующе хлопая крылами, отчего некоторые свечи гаснут. Когда лебеди уплывают через другой проток — под возгласы одобрения с галерей и требования повторить номер, появляется царь Пандион в отороченной горностаями пурпурной мантии, в сопровождении хористов, наряженных придворными. Царь постарел, сгорбился. Филомела бросается к нему, ластится, нежно упрашивает: — О, возлюбленный отец, умоляю вас… Нет, поет Пандион мощным басом, она никуда не отправится: волей географических причуд он уже пожертвовал одной дочерью, со второй он твердо решил не расставаться.
— Т'ато, о bella Philomela, — поет почтенный старец, — t'amo, il confesso[134], — и если она тоже его любит, заявляет он, она должна оставаться здесь, в Афинах…
Но не проходит и десяти минут, — он, конечно же, смягчается, и Филомела приступает к прощальной арии — печальному largo: о, как она будет тосковать об отце, едва лишь насытит взор любовным созерцанием милой Прокны… У Тристано эта первая aria cantabile[135]— медленное и возвышенное излияние чувств — встретила по окончании (последняя нота, прежде чем бесследно растаять, казалось, долго-долго парила в недвижном воздухе) гораздо более шумные восторги, чем лебеди или дуэт с Сенезино.
— Ловко! — провозглашает лорд У***. — Даю слово, завтра эту песенку будут мурлыкать во всех кофейнях!
Зрители скандируют, желая послушать арию еще раз, хотя освещение меняется и начинается следующая сцена. На верхних галереях одни громко провозглашают превосходство Тристано над великим Николини, другие ставят его даже выше несравненного Фаринелли. Нет, протестуют третьи: Сенезино — вот бесспорно лучшее сопрано в мире. Его вибрато напоминает смех ангела, которого щекочут лебединым пухом! Нет, нет и нет! — неистовствуют прочие: либо Тристано, либо никто другой!