Все одиннадцать членов общины одновременно шумно выдохнули.
– Макс, а ты фотокарточку-то деда покажи новеньким: пусть дух у них захватит.
Максим Леонидович благоговейно запустил руку за отворот телогрейки и выудил фото. Кондаков взглянул и чуть было не поперхнулся от такого поворота: на карточке в немецкой форме штандартенфюрера был известный актер Вячеслав Тихонов.
– Во видали: дед-то у него сам Штирлиц, – бухнул низкий мужской голос из темноты.
– Давайте – за деда. – Максим Леонидович плеснул по пластиковым стаканам водки: – Было мне у кого учиться. Под счастливой звездой родился я все же, грех на судьбу-то роптать.
– Ой-ой, мне капельку совсем, – зажурчала слюнявым ртом Лилия Ивановна, поправляя копну спутанных седых волос и уже обращаясь к соседу: – Вот ведь как в жизни бывает, Филипп Васильевич, встретишь свою любовь, а она трагической окажется. Вы истинный герой, Максим Леонидович, мы все восхищаемся вами. Во имя самого святого вы оказались на кресте, на задворках жизни. Каким бы ни был Иисус из Назарета, вы ни в чем не уступаете, а, может, и превосходите его. За вас, наша звезда! Горите, как можно дольше во мраке потребительской и эгоистичной жизни, даря надежду на спасение тем, кто еще имеет в затаенных уголках души божественный свет и огонь. Я пью до дна!
Община разом опрокинула стаканы, словно махнув лоскутами белого флага, и выдохнула аппетитно и смачно. Захрустели маринованные огурчики, замелькали кружочки колбасы в отсветах костра. Грязные руки мужчин и женщин сновали над разложенной едой, иногда отпихивая друг друга, иногда царапаясь. Минут десять ели сосредоточенно и молча. В темноте раздавалось только чавканье и приступы икоты. Первым заговорил бугор Фикса:
– Предлагаю поставить на голосование: быть или не быть в нашей общине деду Филиппу и Мустафе Узбекскому.
– Быть! – разом вздрогнула община.
– Живите! – по-хозяйски повел ладонью Фикса.
– Ну, мы тогда пойдем устраиваться, – сказал, вставая, Филипп Васильевич.
– А еще рассказы послушать? – донеслось из ночного мрака.
– Не сегодня. Люди с дороги, а вы – рассказы послушать, – заступился Фикса, и налил себе еще полстакана.
– Всэм спакойнай ночи ы прыатных снов.
– Какой вежливый. Спасибо, Мустафа. И тебе того же, – ответил бугор.
Кондаков и Мустафа обогнули дом и вышли к теплотрассе. Крыльцо студенческого общежития горело яичным желтком в беззвездной, пасмурной ночи. Филипп Васильевич разорвал картонную коробку и сделал подстилку себе и Мустафе.
– Ми так и будэм здэсь, как сабак бэздомный жить?
– Хочешь, иди к тем, кто тебя сюда на дорогой машине доставил.
– Нэ, я что пахож на тэх Штирлиц ыз абщина Фиксы.
– Неплохой ты парень, Мустафа. Жаль, что крутнуло тебя на обочину.
– Сам знаю, но выход у мэня навэрно нэ был. А к ным ыдты апасна, очэнь апасна. Я адын раз нечаянна падслушал, как Хал гаварыл аднаму чэловэку про этого Саида Шухратовича. Там дэла очэнь темный: аны этых студэнтаф патом прадают. Нэт, нэ так. Нэ самых прадают, а ых почка, пэчэнь, ну как эта?
– Ты хочешь сказать, что они возят втемную доноров для продажи органов?
– Вот имэнна. Так и хачу гаварыть. Аны бы ы мэня туда прадалы: на органы.
Словно чья-то стальная рука стиснула в груди у Кондакова сердце. В глазах поплыли маленькие желтые кружочки крылец. Он с трудом навел фокус, пытаясь не подать вида, и бросил, отворачиваясь от Мустафы:
– Пора спать, Мустафа-джан.
– Нэ, я караулыть буду.
– Золото я уже спрятал. Его на мне нет. Так что спи спокойно.
– Как так нэт? Кагда успэл шайтан праклятый.
– А ты думал, я буду ждать, когда ты у меня на билет экспроприируешь, пока сплю. Если останется, дам, конечно. Спокойной ночи.
– Спаконай, спаконай, – чуть не взвыл Мустафа на задернутое тучами небо.
ГЛАВА 26
Грудастые тучи толпились над столицей, напоминая чем-то сборище лохматых бездомных собак. Бальзамов шел по вечерним, сверкающим неоновыми огнями улицам, отрешенно глядя себе под ноги. Смерть Белоцерковского стала неожиданным, ошеломляющим ударом. Точный выстрел в голову из снайперской винтовки унес человека, ставшего ему очень близким, человека, за чьей спиной спокойно и уверенно дышалось. Не зря сказано, что большое видится на расстоянии. Как только Марата Гавриловича не стало, Бальзамов ощутил, насколько он одинок! Более близкого человека, чем Белоцерковский, у него в Москве не было и не будет.
…Неужели не понимал старый морпех, что вся эта игра в казаки-разбойники когда-нибудь плохо кончится? Или недооценил силы противника? Вот так вот, просто, без лишних математических выкладок, его взяли и убрали выстрелом из дома напротив. И никто никого искать не будет. Что дальше? Что мне-то делать? Бежать? Так ведь верно Марат Гаврилович сказал, что всю жизнь не побегаешь. Зачем я нужен этому гребаному Саиду? Почему он меня не трогает? Что за планы у него насчет меня? А самое главное, куда податься в такой ситуации? Продолжать жить в общаге? Пока тяжко…
Ноги сами несли его по Тверскому бульвару в сторону Садового кольца. Мысль работала в одном направлении, а тело подчинялось внутреннему инстинкту. Иногда выныривая на какое-то мгновенье из своих свинцовых дум, он с завистью смотрел на молодежь, пьющую баночное пиво, влюбляющуюся, просто гуляющую весело и беззаботно. Через два поворота налево показалась вывеска: «Дупло кукушки». Вячеслав тряхнул шевелюрой, сбрасывая снег, и толкнул дверь.
Нутро заведения, отделанного деревом, встретило гостя мягким приглушенным светом и клубами сизого табачного дыма. Бальзамов спустился вниз по короткой лестнице, на ходу снимая отяжелевшую от воды куртку. Он сразу проследовал в зал, где уже шел концерт. Выбрал столик, заказал подскочившему официанту стакан томатного сока и закурил. Идти в вип-зал, где вокруг столика наверняка грудились ожидавшие своего выступления барды, не хотелось совсем.
– Вяч, ты как сегодня? – Игнат Глухаренко, как всегда, вырос, словно из-под земли, подсаживаясь за столик.
– Я сегодня пас. Просто послушаю. Если хочешь, куплю билет.
– Ты о чем, старик? Отдыхай: нет, так нет. Неплохой концерт намечается. – Арт-директор «Дупла» так же неожиданно и бесшумно испарился.
На сцене, изображая саму невинность, пела белобрысая, короткостриженная бардэсса с украинской фамилией, то и дело бросая томные взгляды в сторону сидящего за первым столиком мужчины. Не нужно было обладать выдающимся умом, чтобы понять, что мужчине отводилась роль спонсора в непростой карьерной схеме исполнительницы. Тонкий ценитель женского творчества сидел в профиль к Бальзамову: верхняя губа сильно выдавалась вперед, подбородок почти отсутствовал, из выпуклой черной родинки на виске топорщилось несколько волосков. И Вячеславу сделалось муторно от всего этого. Песня была насквозь фальшива, как и сама певица, как и все это кафе. Сделав несколько глотков сока, он окинул глазами зал. И к немалому своему изумлению увидел через три столика от себя обнимающуюся парочку: Маришку и ее депутата, Вадима Красносельцева. Они, конечно же, увидели его гораздо раньше, Вячеслав это понял и кивнул, не вставая с места. Грудь словно валуном придавило: неподвижные глаза Вадима сверлили из-за маришкиного плеча глубоко и навязчиво. Бальзамову стало еще более неуютно и одиноко. Захотелось выйти на свежий воздух, надраться до чертей прямо на улице и уехать, сбежать из этого столичного ада. А белобрысая бардэсса тем временем предлагала немногочисленной публике петь вместе с ней незамысловатый припев, хлопая в ладоши у себя над головой и одаривая зал натянутой, лягушачьей улыбкой. Больше всех старался спонсор, перекрикивая вялый хор нестройных голосов, не отличаясь при этом музыкальным слухом и даже чувством ритма. Вячеславу невольно вспомнился Эдик Телятьев с песенкой: «Эх, ма, чемодан, чемодан – два уха. С батареей танцевать можно и без слуха».