Сергей САРТАКОВ
ДОМОЙ
У околицы Степан остановился. Здесь был конец его солдатского пути. От Бобруйска он дошел до Грозного, от Грозного — до Берлина и теперь вот от Берлина — до селения на Ангаре в Сибири. Он присел на обочину дороги. Высокая густая трава скрыла его чуть не с головой. Шумно стрекотали кузнечики; сверкая на солнце стеклянными крылышками, пронеслись вдоль дороги две изумрудные стрекозы. Придорожная мята, нагретая жарким солнцем, источала пьянящий запах.
Степан достал из нагрудного кармана гимнастерки письмо и — в который раз! — перечитал его:
«Я прошу вас отдать письмо тому бойцу, у которого было это все, а теперь нет ни села родного, ни дома, ни семьи и приклонить голову негде. Думаю: войне скоро конец. Коли не побрезгает он нашим простым сибирским житьем — пусть едет к нам. Про себя я писать не стану. Чего писать? Я не знаю того человека, и он не знает меня. А приедет — сживемся, может, как родной с родным, а не то — как знакомые. Горе с горем умеет разговаривать. А время пройдет — случится, еще и счастье заглянет. Так вы и скажите тому бойцу от меня и от всего народа нашего: милости просим. Зовут меня Андреем Максимычем Окладниковым. Живу я на реке Ангаре в Сибири».
Адресовано письмо было просто: «Полевая почта 47645-Д. Командиру».
Пришло оно в часть, когда наши войска уже штурмовали предместья Берлина. Вызвал к себе командир сержанта Степана Нарубина, показал письмо, спросил:
— Как вы на это смотрите?
Подумал Степан и тихо ответил:
— За привет ему спасибо.
А письма не взял.
Но забыть его не мог. И в дни, когда над Берлином полыхали огни последних пожаров, он часто вспоминал добрые слова незнакомого ему Андрея Максимыча.
«Был бы я помоложе, — думал он, — а мне ведь минуло сорок. Может, этот Андрей Максимыч и сам не старше меня и ждет к себе в семью молодого, вместо сына хочет принять. А я на что же ему: в братья, что ли?»
А потом ему представлялась сожженная фашистами родная деревня Мушино и вместе с нею — его дом, жена и дочь, взрослая девушка. Он видел это своими глазами: бурьяны, полонившие родное пепелище, и среди них самое страшное…
И он сознавал, что после войны жить там или вблизи будет ему не под силу. Нужно уехать куда-то подальше. И тогда приглашение Андрея Максимыча казалось ему самым желанным.
Степан ощутил это особенно сильно, когда был объявлен Указ Верховного Совета о демобилизации старших возрастов и его сверстники стали собираться домой. Нет ничего радостнее возвращения в родное село, к своим, к семье, и нет ничего трагичнее — если всего этого нет, не стало. А сердце просит ласки, тепла. Он пришел к командиру части и, боясь, что все рассыплется в прах, спросил:
— А вы то письмо, товарищ майор, никому не отдали?
На своем боевом пути много прошагал по земле сержант Нарубин. Не отвлеченным понятием, а физически ощутимым для него стало слово «простор». Он много исходил и многое видел, но такого великолепия, такого необъятного простора, как здесь, в Сибири, он еще не встречал. От этого изобилия зелени, солнца, воздуха распирало грудь так, что становилось больно дышать. Но в этой боли была светлая радость и гордость солдата-победителя, отстоявшего от врага родную землю.
Просторы, просторы! Плывя сюда на пароходе вниз по Енисею, Степан подошел к сменившемуся с вахты рулевому и спросил, как называется гора, мимо которой они проплывали. Тот пожал плечами и коротко сказал: «Никак». За поворотом поднялась новая гора. Степан спросил: «А эта?» И снова рулевой ответил спокойно: «И эта никак. Их много. Разве каждой придумаешь имя?»
А возле Мушина каждый холм, каждый овраг и перелесок имели названия. Там каждое деревцо было на счету. У липы, что стояла у дороги при въезде в село, — Степан это точно запомнил — было сорок семь сучьев. Потом два нижних засохли… Колхозную рощу чистили два раза в год, весной и осенью, убирали опавшие листья и мелкие ветви. Здесь же кругом высились темные, от веку не рубленные леса, вперекрест заваленные буреломами. К реке спускались широкие прогалины непаханых земель, некошеных лугов. Раздолье…
Степан ехал, руководствуясь только расспросами, не представляя отчетливо, куда именно он едет. И велико было его удивление, когда, сойдя на последней по Ангаре пристани, он узнал, что теперь надо плыть на катере или идти пешком еще сто десять километров.
Не хватало решимости у Степана, хотелось выиграть время, подумать еще. Он пошел пешком.
И вот конец его пути. Перед ним селение в полтора десятка дворов. Старое плотбище леспромхоза.
Степан поднялся, по солдатской привычке подтянул ремень и вошел в поселок. Игравшие на дороге ребятишки указали ему дом Андрея Максимыча. Как большинство крестьянских дворов в Сибири, дом обнесен был заплотником, забранным в столбы. Глухие высокие ворота. Сейчас они стояли распахнутыми настежь. На промытом дресвою крылечке девочка лет пятнадцати чистила рыбу. Завидев Степана, она поджала босые ноги, одернула юбку. Степану показалось, что она чем-то похожа на его погибшую дочь. От этого болезненно заныло сердце.
«Сирота, — подумал Степан, — а все равно отцом ей теперь уже не будешь — взрослая».
Ему стало неловко. Что ей сказать? Зачем он, в сущности, приехал к ним? Он — пожилой человек. Чужой совсем. Хотя бы до этого письмами с Андреем Максимычем обменялся, а то…
Девочка глядела на него с любопытством.
— Здравствуйте, — сказал Степан. Он хотел сразу же объяснить, кто он такой и почему оказался здесь, да не вымолвилось. Вот и спросил только: — Можно у вас отдохнуть?
— А чего же? Заходите, заходите, — и спохватилась, что не ответила на приветствие: — Здравствуйте.
Приятным запахом вянущей полыни повеяло Степану в лицо. У порога была набросана трава, а вся горница устлана половиками. Простые скамейки вдоль стен, некрашеный стол, такие же подоконники, но все добротное, крепкое, белое, промытое дресвой. На стенах — семейные фотографии, портреты маршалов и еще большая географическая карта, исчерченная цветным карандашом. На ней прилежно отмечалось изменение линии фронта. Здесь же стояла кровать, покрытая стеганым, из клинышков, одеялом. А вправо дверь вела в другую горенку. Там на окнах белели занавески и зеленели домашние цветы.
Давно уже, давно не видел Степан такого домашнего уюта! Да, вообще-то очень хорошо у Андрея Максимыча.
— А где же хозяева? — спросил Степан, присаживаясь на скамью.
— Да вот она я — хозяйка, — засмеялась девочка, — а дедушка на реке, точит снасть. — Подумав, она добавила: — Папа с фронта еще не приехал. А вы далеко идете?
И опять — теперь в особенности — не смог прямо ответить Степан. Он назвал село, отстоявшее еще километров на шестьдесят, — первое вспомнившееся из услышанных по дороге названий — и смутился: никчемная ложь бросила его в краску. Ему захотелось хоть как-нибудь смягчить неправду, но девочка мечтательно выговорила:
— Может, теперь и папа скоро приедет…
И Степан ничего не сказал. Помолчав, спросил:
— Как тебя зовут?
— Поля.
Его дочь звали Нюрой. Хорошо, что их имена не совпадали.
— Вот что, Поленька, — сказал Степан, — иди-ка ты, золотая, делай свое дело, а я сапоги сниму да полежу маленько на половичке, притомился я. Можно?
Поля кивнула головой, козочкой скакнула через порог и снова взялась за свою работу.
Оставшись один, Степан лежал и думал. И самое трудное в думах было: остаться, хотя бы до прихода Андрея Максимыча, или сейчас же уйти? Ясно, что здесь он, как ни говори, будет чужой. Когда он ехал сюда, десятки раз перечитывая письмо, ему казалось, что Андрея Максимыча постигло то самое горе, какое коснулось многих и многих: погиб в боях его единственный сын, остался он вдвоем со старушкой, и хочется им, ради памяти сына, взять к себе в семью человека, потерявшего, как и они, все самое дорогое. И это было понятно и просто, и такая жизнь втроем — а дальше кто знает? — могла получиться. Ну, а теперь?.. «Может, теперь и папа скоро приедет…» Вернее будет — уйти! Только куда? Конечно, земля советская велика, и вся она родная, никто ему не откажет в ночлеге, а солдат привык к далеким путям. Но ведь хотелось не этого. Ему нужен дом, семья… Верно, конечно, тут и другое: в сорок два года и войти в семью трудно и новую, свою семью не так-то просто создать. Так неужели теперь судьба его — только дороги, дороги…