Тишина, прохладная свежесть чистого пола, запах полыни, ласкающая душу чуть слышная песенка Поли одолели Степана, и он уснул.
Разбудила его Поля. Озорная, смеющаяся, она стояла над Степаном и теребила его за руку:
— Дяденька, дяденька, да вставайте же! Давно обед готов, а вы все спите.
Так, бывало, прежде тормошила его и Нюра, когда он днем ложился отдыхать…
От стола донесся густой бас:
— Заморился, видать, мужик. Ты уж не тронь его, пусть отдыхает. После поест.
Так вот он — Андрей Максимыч. Степан приподнялся на локте и повернулся на голос. Он увидел старика с седой окладистой бородой, с длинными волосами, густыми сросшимися бровями и суровой складкой на лбу. Андрей Максимыч сидел за столом, положив вытянутые перед собой тяжелые мускулистые руки с крупными, узловатыми пальцами. Когда он поднял одну, чтобы расстегнуть тесный ворот ситцевой рубашки, Степану подумалось, что такой широкой, угловатой рукой Андрею Максимычу не нащупать маленькой пуговицы. Все в нем казалось жестким, колючим, негнущимся.
Степан встал, подошел, поздоровался. Поля принесла ему табуретку. Он сел напротив Андрея Максимыча. Молчал, не зная, с чего начать разговор.
Старик спросил:
— Далеко путь держишь?
Степан колебался. Сказать или нет?
— Нет, не очень… Тут…
— Как зовут?
— Степаном.
Поля принесла обед: в глиняных мисках душистую стерляжью уху и с золотистой корочкой калачи. Уселась рядом с дедом и стала есть из одной с ним миски.
Степан волновался. Он взял было ложку, зачерпнул ушицы, но ко рту не мог поднести — отложил ложку в сторону. Нельзя оттягивать разговор.
— Шил я прежде…
Андрей Максимыч сурово его перебил:
— Потом, потом расскажешь. Голодный, поди-ка. Давай ешь, — вздохнул и так, молча, просидел за столом до конца обеда. Все время хмурился, двигал бровями, о чем-то напряженно думал. И складки на лбу у него делались все глубже и резче. — Переночуешь? — вдруг спросил он и поднял на Степана глаза. Тот не выдержал, потупился — многое видели на своем веку эти глаза.
— Не знаю…
— Ночуй.
Вечером Андрей Максимыч повел Степана к реке. Ангара издали казалась застывшей и неподвижной, как горное озеро, так чиста и сверкающа была ее поверхность. Оба берега утопали в зелени, а сквозь нее местами проступали оголенные желтые утесы — каменные «быки». Река здесь текла прямо на запад, и, словно нагретый летним зноем и оттого такой большой, низко над водой повис красноватый диск закатного солнца.
— Широка, — с уважением сказал Степан, вглядываясь в противоположный берег, — пожалуй, больше километра будет.
— Два с лишним, — поправил его Андрей Максимыч, — а красавицей разве не назовешь?
— Красива, — искренне ответил Степан, — много я видывал рек, а эта в мире всех красивее.
И вспомнилась родная деревня, такой же тихий и теплый вечер, молодежь у колхозного клуба и дочь Нюра…
— Ну, чего же ты замолчал? — спросил Андрей Максимыч.
Степан не слышал. Смотрел вдаль, туда, где краем солнце касалось воды. Еще немного, и солнце скроется совсем, станет сумрачно и холодно. Они вернутся от реки домой, и все-таки Степан там будет гость, а не родной…
— Должно, горе вспомнилось? — опять спросил Андрей Максимыч. И, не ожидая ответа, взял Степана за плечи, усадил на лежавшее поблизости бревно. — Точит оно и меня, горе. Рассказать? Ты им, видать, тоже крепко меченный и меня, старика, поймешь. Н-да… Лоцман я. Сызмальства лоцман, плоты по Ангаре вожу, да и по Енисею до Игарки не раз хаживал. Не простое это ремесло, с душой человеку уйти в него надобно, — не сживешься с рекой, погубит она тебя. Ты не гляди, что сегодня она такая ласковая, бывает и — ох как! — застроптивится. А я к ней привык и люблю ее всякую. И сына своего Илью к тому приучил. Тоже лоцмана из него сделал. Да такого, что по всей Ангаре лучше его не сыскать. Можно стало мне и на отдых уйти — замена есть. Года мои изрядные, а главное, от сырости ноги поламывает. В общем, перестал я плавать. Вот… Ну, а началась война… Взяли на фронт Илью. Остался я со снохой Надеждой да внучкой — видел ты ее. Мужиков в леспромхозе тоже на фронт подобрали. А лес-то сплавлять надо. В нем все равно государству нужда. Куда денешься? Стал Надежду лоцманскому, заветному своему делу учить. А баба страсть способная оказалась, все запоминает от разу, и смелая, что твой мужик. Оно так и следует, лоцману трусить нельзя. Два лета с ней мы плавали. Ладно плавали. Благодарности получали. Вот… А прошлой осенью последние плоты пошли, не поехал я, ноги ломило, сил нет, — остался дома. Отправилась Надежда без меня, ушла с плотами, да и не вернулась. Угодила в самый злой шторм. Расходилась Ангара, пообрывала цепи, якоря. Ну, затащило в порог и разбило, распустило плот по бревнышку. Вот… Все спаслись, одна Наденька, бедная, осталась…
Андрей Максимыч повернулся спиной к Степану и долго сидел, всматриваясь в зеркальную гладь Ангары.
Быстро сгущались сумерки. Над лесом загорелась одинокая звездочка.
— Вот… — заговорил снова Андрей Максимыч. — А Илюше я ничего не написал, не знает он страшной беды своей. Побоялся я тогда оледенить ему сердце ужасом. И теперь не знаю как. Всю войну человек провел, жив остался, сколько разов со смертью разминулся. Как он к ней, к Надюше, стремится. И нету. Жду. Приедет, пишет, скоро. Вместе тогда погорюем. Душевный он. Да ведь что же, лучше бы не Наденька, а я там… Вот… А ты в Подпорожную, значит, идешь?
— Да, в Подпорожную, — подтвердил Степан. И опять стыдно стало ему за эту ложь старику. Но не знал он, как сказать теперь правду. И не знал, почему он должен сказать правду. Дом Андрея Максимыча для него был как и всякий другой дом. Не следовало в нем оставаться. Приедет Илья. Он, а не Степан будет родной. Тогда уходить будет еще тяжелее.
— А что, у тебя в Подпорожной свои?
— Свои, — и эту ложь он уже не смог повторить. — Нет, не то чтобы свои, а так… знакомые ребята, вместе на фронте воевали…
— Тогда чего же тебе спешить? Поживи в нашем поселке. Утречком поедем с тобой самоловы снимать. Поглядишь, как на перемет стерлядь ловится. Поди, не видывал? Любишь рано вставать?
Это было концом ночи, но еще не было началом дня. Серые тени лежали повсюду, и в одну плоскость сливались с водной гладью береговые утесы. Только в верхнем створе реки, откуда начинался рассвет, отчетливой линией вычерчивался горизонт. Ангара казалась теперь еще торжественней и величавей.
Они уселись в лодку. Степан взял лопастные весла, Андрей Максимыч рулил. От берега сразу началась глубина, но в прозрачной воде хорошо были видны белые глыбы камней. Степан, работая веслами, любовался этим диковинным для него зрелищем. Он никогда раньше не видел такой прозрачности и чистоты воды. Неожиданно камни куда-то исчезли, и темной и загадочной стала Ангара.
— Обрыв? — всматриваясь, спросил Степан.
— Нет, пески, — спокойно ответил Андрей Максимыч и ткнул веслом вниз. Пройдя немногим более метра, оно уперлось в дно. Лодка находилась на самой середине реки: и тот и другой берега казались недосягаемо далекими. — А вот теперь действительно будет обрыв! — Рука Андрея Максимыча вместе с веслом по локоть окунулась в воду. — Тут не менее как метров восемь глубина будет.
— Как вы все знаете? — удивился Степан. — На такой-то ширине?
— На ширине — пустяки, — усмехнулся Андрей Максимыч, — я ее так-то и по всей длине знаю. Кончай грести.
Слева по борту скользнуло плавучее бревешко. Андрей Максимыч ловко подхватил привязанную к нему бечеву и стал перебирать ее. Лодка послушно пошла вдоль бечевы.
— На-ка тебе, вот она!
Андрей Максимыч наклонился к воде, и в тот же миг Степан увидел, как вместе с бечевой из глубины поднялась серая остроносая и остроспинная рыбина. Слабо махнула красиво разрезанным хвостом и, мелькнув желтым брюхом, очутилась в лодке. За ней еще одна. И еще.
Поплыли к другому перемету.
Степана захватила и увлекла работа. Он не заметил, как рассвет из серого стал белым, как выпрямились и отодвинулись берега, как пожелтел, а потом покраснел восток и как на вершине самого высокого утеса золотыми пятнами зажглись солнечные лучи.