- А мы и до войны здесь. Мы здешние.
Она была чуть сгорбленная, чистенькая, с косой, уложенной витками на голове, и, когда говорила, становилась совсем близко, качалась вверх-вниз и смотрела на меня так, словно всегда знала.
- Здесь и сад свой, — сказала она. — Рыба есть. В лес пойдешь, ягодку в рот положишь.
- Озеро хорошее.
- У нас и лодочка есть. Вы не стесняйтесь. Стенка здесь теплая от печки. Посидеть если.
Она поправила половики и ушла. Я открыл окно. За деревьями синело озеро и виднелась яма, из которой мы доставали камни. Я подумал, что живу в этой деревне уже очень давно и, кажется, жил всегда. Где-то рядом загрохотала телега. Потом долго скрипело и визжало колесо, размеренно и тоскливо. Я немного почитал. Было уютно в этой маленькой тихой комнате.
Когда стемнело, пришел бригадир.
- Ну, как тут устроился? — спросил он.
Я знал его. Мы ходили к нему за досками, когда строили тачечную дорогу. Он сел, поправил очки и сразу же сказал, что через несколько лет этот колхоз будет самый богатый во всем районе.
- Коров сколько, видел? Земля подходящая.
Я сказал, что колхоз хороший.
Мы поговорили еще немного, и он ушел. Я снова открыл книгу. Но она так и осталась на той же странице. Я не прочел ни одной строчки.
В этом доме по вечерам собиралось полдеревни. Приходили один за другим и не расходились до поздней ночи. Кто-то жаловался на тракториста, тракторист жаловался на трактор, кто-то спрашивал насчет семян. Начинали вполголоса, а потом кричали. Я смотрел в книгу, смотрел в окно. Я узнал, что трактор нельзя по грязи выводить в поле и что самая доходная утка - пекинская. Отдельная комната мне не помогала. Надо было что-то делать. Я решил уходить за озеро. На другом берегу нашел заброшенный сарай, пустой и наполовину разобранный. Нарубил сучьев, набросал в угол и там занимался. Я читал много, выбирал самое трудное и чувствовал, что запоминаю все как-то необыкновенно легко и сразу. Но в сарае было холодно. После праздника погода испортилась, почти каждый день лил дождь.
Один раз, когда я вернулся с озера, хозяйка остановила меня на кухне. Почему-то не было света. На столе горела керосиновая лампа. Я повесил плащ возле печки, чтобы он подсох.
- Не перестает, — сказала хозяйка. — Конца не видно.
- В апреле было теплее.
- Вы больше не ходите. Застудитесь. Я их теперь выгонять буду. Совсем помешались.
- Нет, мне и так хорошо.
- Прокурено все. Я вам щей налью.
Зажегся свет. Она приставила ладонь к лампе и дунула.
- Вот собрались все и пошли куда-то. Теперь и не знаю, когда придет. А осенью еще хуже. — Она достала из духовки кастрюлю.
Я откинул занавеску и вошел в комнату. На столе была целая тарелка яиц и большой глиняный кувшин с молоком.
Я не стал отказываться от щей. Тарелка со щами дымилась. Щи были вкусные и горячие. Я ел, хозяйка сидела со мной рядом.
- В городе-то щи не так, верно, варят?
- У вас вкуснее.
- Я еще подолью.
- Спасибо. Больше не надо.
- Родные-то есть? Или один?
- Мать. На Украине.
- А невеста?
- Нет, — сказал я. — Вот сюда приехал искать. Здесь у вас много.
Было еще не поздно. Хозяйка постукивала на кухне посудой. Я перелистывал тетради. Сидел и вслушивался в однообразный и бесконечный стук ходиков, смотрел на стену и на фотографии. Потом встал, погасил свет и распахнул окно. Две маленькие яблоньки выглядели одинокими и сиротливыми. Наверное, дождь шел везде - и здесь, и в Ленинграде. Я снова включил свет. Почему-то было тяжело сидеть в темноте и слушать монотонный шум ливня. Что-то безнадежное, равнодушное и невозвратимое было в этом шуме. С подоконника капала вода. Черный ручеек полз дальше и дальше. Я закрыл окно и лег. Хотел заснуть, чтобы не слышать, как шумит дождь. Но не мог. Всю ночь было холодно. Я подумал, что простудился и заболеваю.
На следующее утро мы не пошли в лес. Нам больше не нужно было ездить на Сыпучую гору. Когда я пришел к ребятам, они сидели на крыльце и ждали председателя.
- Кочин идет! — закричал Женька. Каждое утро именно он замечал меня первый. — Братцы, Кочии идет! Где моя баночка под сметану?
Все повернулись в мою сторону и захохотали. Возле Яшки было свободное место. Я сел рядом с ним.
- Слушай, Пифагор. — Женька не унимался. — Я всю ночь думал и не мог решить: могут в треугольнике все углы быть тупые?
- Могут, если первый угол ты.
- До этого я додумался. Один угол - я, второй - ты, а вот насчет третьего я застрял.
- Заткнись.
- А если тебе достанется такой билет?
Когда Женька был один, он никуда не лез и разговаривал нормально, но при ребятах с ним что-то происходило. Он приставал то к одному, то к другому. Но чаще всего ко мне.