- А мне, видишь ли, он не нравится. Потому что в живописи Шишкин... он что видел, то и писал. И больше ничего. Как сплетник. — Леонид почувствовал, что его заносит, что его мысли становятся белым туманом, что этот разговор - зря, потому что, видимо, у каждого своя орбита, каждый уже запущен на свою высоту раз и навсегда. — Вот как он писал: видел этот столик - писал, вот эту стену видел - писал, вот этот буфет...
- Шишкин, если я помню, писал сосны.
- Но мне-то нужна именно философия, а не просто сосны. Мне нужен, например, Врубель... А в общем, конечно, Шишкин здесь ни при чем. Он, может быть, и хороший художник.
Зина рвала салфетки и бросала перед собой.
- Ай, перестань выламываться. Оставь это для других девиц. На них это произведет впечатление.
Леонид готов был с размаху ударить по этому столу. Рядом с ней все его мысли обращались в жестяной звон. Слова как побрякушки, как выветрившиеся тряпки. Никакого смысла.
- Чего ты от меня хочешь? — спросила Зина.
Леонид смотрел на гору рваных салфеток.
- Чтобы ты думала о моей жизни... обо мне... серьезно.
- Ты, может быть, еще захочешь, чтобы я вместе с тобой изобретала какой-то там твой прибор. И вообще только о твоих делах и думала?
Надо было смолчать, но он не сдержался.
- Да! Да! И не какой-то... Потому что без своего дела я ничего не значу. Курю, пью, ем, получаю зарплату. А я хочу быть настоящим. И ты о моих делах думай тоже.
- А я тебе, значит, мешаю быть настоящим? — Она рассмеялась. — Хорошо, я не буду. Только тебе нужно было найти предлог поприличней, чтобы устроить этот базар. Закажи лучше вина.
Подошла официантка и смахнула на поднос обрывки салфеток.
Леонид долго сидел молча, что-то рисовал ножом на стекле, потом, не поднимая головы, произнес:
- Видишь ли, мне, в общем-то, кажется: моя личная жизнь - это не главное. Я действительно хочу сделать что-то настоящее. Остальное не так важно. И смеяться над этим не стоит.
Она рассмеялась еще громче.
- Хорошенький вечерок.
Леонид поднял голову. И вдруг услышал в себе необъяснимую тишину. И увидел Зину не рядом за столиком, а далеко, точно приставил к глазам бинокль той его стороной, которая уменьшает.
Кто-то произнес:
- Ваши фирменные булочки черствые.
Еще кто-то:
- Странный порядок, что в кафе нельзя курить. Дикость.
И еще:
- Отличный кофе. Это бразильский?
- Да, кофе отличный.
И стук двери. Смех. Музыка, которая доносилась сверху.
Зина сидела очень далеко от него. Крохотная, узкая фигурка, аккуратная, вся из плавных линий. И совсем даже неплохо по цвету: каштановые волосы, бледно-розовая шерстяная кофточка с большим вырезом. По цвету это мягко, и хорошо смотрится. И здорово, что клипсы белые. Пожалуй, она действительно красивая.
Он повернул бинокль другой стороной. Ему показалось, что она поняла это и потому переменила позу. Положила руки на стол. Леонид спокойно разглядывал ее. Да, очень красивые руки, и вся она красивая. И конечно, понимает это, недаром так эффектно позирует. Ему стало смешно. Глядя на ее руки, он ясно услышал, как она разговаривает с маникюршей:
- Нет, нет, конечно, недлинные.
- Я-то уж видела разные ногти, но ваши просто необыкновенные. И не ломаются?
- Ну что вы! Никогда!
- Поярче?
- Нет, если можно, бледнее.
Леонид перевел бинокль на ее лицо. Это - она. Вот сейчас она поднимет левую бровь. Это наверняка тренировка перед зеркалом. В лице появится что-то лукавое и загадочное. Наверное, вычитала в каком-то романе. Почему же она не поднимает бровь? Ну, пожалуйста. Нет, она должна это сделать.
Зина подняла левую бровь, правая не дрогнула.
Вот так. Вот и все! А теперь она скажет: «Так ты возьмешь вина?»
Зина вздохнула, пожала плечами. Бровь опустилась.
- Так ты что-нибудь закажешь? Или мы так и будем бездарно сидеть здесь?
Когда они вышли, была хорошая теплая ночь. Фонари погасли. Леонид запомнил узкую улицу, всю в зеленых огоньках такси, красные выстрелы светофоров, желтые ленты последних трамваев, размазанные очертания зданий. А от земли все еще поднималась духота дня.
- Холодно. — Зина остановилась. — В кафе нельзя курить, а на улице гасят свет. Можно поломать ноги. В самом деле идиотизм. Возьми же такси.
Леонид вынул бумажник.
- У меня осталось только на обед.
- Ах, боже мой. Ну займешь у кого-нибудь. Какое это имеет значение, если мне холодно. Ты видишь, мне холодно. Возьми такси. Я хочу домой. И сейчас же. Немедленно.
Леонид подумал, что улица похожа на огромный желоб, железный, грохочущий, скользкий, наклоненный так, что остановиться невозможно. Все несется куда-то вниз - вниз, где, может быть, горят фонари и много света. А может быть, там, на дне этой улицы, просто мокрые кочки, которые всхлипывают, если на них встать, и сваленные, набросанные как попало деревья - и больше ничего.