Много позже, уже в Ле Босте[3], я повесил в нашем фургончике отсканированное и распечатанное фото чертановских видов, к недоумению нечастых туземных гостей, и лежа на кровати рассматривал знакомые очертания домов, удачно неясные из-за плохих красок принтера.
«Ладно, к вечеру ближе еще позвоню. А то заходите, если настроение будет, тут посещать можно свободно…»
Разговор этот ввел меня в беспокойство. Чтобы отвлечься, я начинаю во всех подробностях представлять себе послезавтрашний день, как это? Густая масса русской речи? Кириллица? Неяркость красок? Грубость пограничника? Запах метро и пиво из киоска? И намек тайного страха, а не стал ли я – другим.
Полчаса Толстого, расстеленные простыни, и – спать.
Утро начинается шумно. Свежее пополнение, румыны, находят не вполне проснувшегося земляка Ваню и начинают с ним оживленно трещать на румынской тарабарщине, я сбегаю в душ, потом пытаюсь спрятаться на кухне, но оказываюсь изгнан оттуда невыносимостью пронзительных голосов: придурковатого «индейца», оказавшегося индусом с комедийным именем Раджа-Ляля (жаль, а какой Чингачгук мне представлялся!) и мрачно гундосящего в мобильник турка.
Но румынское вторжение, к счастью, закончилось.
«Кто такие?», спрашиваю я Ванька.
«Да румыны… С паспортами их поймали, итальянскими. На границе. Прикинь, звонили в итальянскую... эту… амбассаду… как по-русски? Да, посольство. Те послушали по телефону как говорят, сказали: «Итальянцы!». А запалились на том что у одного при обыске нашли в кармане автобусный билетик, из Бухареста. Так и повязали»
На кухне начинается пищеварительное возбуждение. В центре пластмассовые судки с едой, и очередь на право поставить свою тарелку в микроволновку. Ляля щелкает переключателями каналов телевизора, под возмущенные вопли турка. Ванек с Ириной потешно заботятся обо мне, предлагая тюремные разносолы, но я отказываюсь, есть совсем не хочется, можно потом, когда будет спокойней.
Гримасничающий «индеец» носится повсюду и трещит без умолку всякие глупости, пихает в бок очень красивую, юную и очень черную сенегалку, с длинными тонкими косичками, немножко перепуганную.
«Да, Ляля-то конкретное ебанько», говорю я Ване по-русски.
«Теперь понимаешь, почему я от него ушел?» смеется он. И выдергивает стул из-под привставшего вертлявого беса. Тот замечает и тянет придурошным голосом:
«Э-э, you are crazy, man! You fucking crazy!»
«Эй! Ляля! Ляля!»
«А?»
«Хуй на!» И международный жест ребром ладони по сгибу руки. «Пришиб бы суку, да тут нельзя»
«Эээ! No good, no good, you fucking crazy, man!»
«Отпустят его скоро»
«Как так отпустят?»
«Да просто. Меня румыны учили. Если у тебя паспорта нет, говоришь любое левое имя, а они в посольстве смотрят и говорят, кого вы нам привели? нету такого. Нет никакого Раджи-Ляля в Бомбее. Тебя две недели держат, а потом отпускают, потому что непонятно что с тобой делать, куда высылать. Только мне раньше на свободу надо. Учиться надо.»
Начинаются возмущенные вопли турка, которого шаловливый Ляля походя хлопнул по макушке.
«Sorry man sorry! No problem – good?»
«Pourquoi tu fais comme ça, putain! Pourquoi?[4] oooooo!»
Все смеются, турок негодует.
Я ухожу к себе в комнату наблюдать в окне сине-рубашечную беготню полицейских в тюремном дворе.
И вдруг вспоминаю, как когда-то, когда мы только переехали к Алику из уютной квартирки с садиком на Дю Шаффо, доставшейся нам после смерти французского друга (квартира была оплачена до конца года и его сестра оставила нас доживать) и очень уставали от постоянных тусовок, мы пошли как-то побродить по центру города, запасшись бутылкой вина. Незнакомые двухэтажные улочки, рассматриваемые тогда с пристальным обожанием (теперь это все мое!) вывели к маленькому, заросшему вязами и каштанами до тенистой непрозрачности скверику, где было все нужное для тихого блаженного пьянства на осеннем солнышке: удобно выгнутая спинка скамейки, обращенная к стоящей отдельно от лиственного разностоя толстой сосне, неслышность редких проезжающей по горбатой улочке автомобилей, и старая мшистая стена, отделяющая нас от двора какого-то здания напротив. Сев на скамейку, я освободил плечо от оттягивающей сумки, и открыл бутылку дешевого Бордо, протолкнув пробку валявшейся неподалеку палочкой.
И вдруг заметил двойной ряд колючей проволоки, опоясывавший стену, решетки и темный арестантский силуэт в верхнем окне, кособоко облокотившийся на подоконник.
«Смотри! Это ж, кажется, тюрьма!»
«Эй! Ecoute toi! Bon courage!»[5] закричал я, приветственно взмахнув ладонью и мысленно ужасаясь ему, смотрящему сквозь решетку на тихий сквер и парочку на скамейке. Фигурка в окне слабо махнула в ответ.
Скудный мой французский того времени не дал мне возможности что-либо добавить. Возможно, расстояние сыграло со мной злую шутку и это была фигура охранника (вроде, припоминается синева рубашки), но тюрьма была точно та же, все сходится – неправдоподобное совпадение.
Дверь приоткрывается.
«Мсье Шараев, к вам посетительница»
Спешу на вахту и вижу Мэй, развязывающую для обыска принесенный ею мой рюкзак с вещами.
«Salut, Miсhka!» и она порывисто меня обнимает. «Как ты тут?»
Я улыбаюсь, ужасно приятно ее видеть.
«Нормально. Отдыхаю вот».
«Но все хорошо? Ты же хотел – домой?»
«Ну да... А где Маша?» спрашиваю я по-русски.
«Она ждет внаружи в машине. Хотеля сюда идти, но нужно документи»
Главный полицейский чин недоуменно вскидывает глаза на нее, потом смотрит в паспорт. Maiete de Poraj Madejski.
«Она француженка. Но говорит по-русски», объясняю я ему.
«Это хорошо, знать много языков», вежливо отвечает он.
Охранник находит в крышке рюкзака мой любимый нож, и откладывает его. Досмотр закончен.
«Пойдем ко мне?»
Ванек сидит у окна, погруженный в сочинительство. Мэй с любопытством осматривает исписанные стены и хихикает над рисунком, оставленным каким-то моим предшественником: фаллически поникшая вбок Эйфелева башня с русской подписью «Париж – хуйня» и горделивый серп-и-молот – «Россия всех ебала и ебать будет». Мне становится досадно.
«Извини, это не я»
«Я знаю. А тут нормально совсем, ничего страшного. К нам вчера на сквот прибежал Трэшер, говорит, вот Мишу арестовали, и все стали думать, как тебе помочь. А потом Машка объяснила. Что ты сам пошел и все в порядке».
«Да, конечно, только немножко обидно уезжать так неожиданно, хотелось со всеми нормально попрощаться, куда-нибудь загород что ли съездить. Я может приеду еще зимой, на пару месяцев. А вы как, решили ехать наконец?»
«Гарик, Олег и Мартин с Карин уезжают в Гренобль. А я хочу попутешествовать одна, наверное, по Бретани. Ведь у меня дедушка оттуда, и мне всегда туда хотелось. Я даже сказки все бретонские перечитала, очень красивые. И глупо – Нант так близко, двести километров всего, а мне никак до Бретани не добраться»
Мэй – наш ангел. По другому не скажешь: ничто лучше не подойдет бесхитростной прямизне ее детской души. Мэй – это миллион сделанных глупостей, миллиард забытых вещей (обычнейшая история – оставленные где ни попадя ключи от Бибики (так теперь по-русски она называет свой маленький «Рено»), «Ой, я опять все забиля!», и знаменитый мэевский petit sac violet[6] со всеми деньгами и бумажками («Ой! Где мой пти сак виоле? Потеряля… » - и неуверенная белокурая улыбка), и куча неоконченных бисерных побрякушек, книжек с бретонскими сказками, и серьезная скрипка в черном футляре, на которой она иногда, сморщив лоб, играет длинные грустные импровизации... Когда-то в Ольгино нашей любимой забавой было подсунуть Мэй книжку со стишками, для публичного зачитывания.