Наконец дверь открывается, и я выхожу к двум сонным полицейским.
«Заведите, пожалуйста, руки за спину»
«Может, это необязательно, я не собираюсь особо нервничать». Но узкие металлические браслеты защелкиваются на запястьях.
«Извините, таков порядок»
Садиться в машину со скованными руками оказывается неудобно, я вспоминаю американские фильмы, где арестованного злодея в машину направляет суровая рука копа, нажатием на темя, чтоб не рыпался - но обходится без слепого следования искусству кино.
Двадцать минут на полицейской машине до аэропорта. Еще темно и здания фабрик и торговых складов окраины подсвечены жутким ультрафиолетовым неоном, жаль центр не по пути, обидно видеть напоследок эту американскую не-Францию.
Еще двадцать минут ожидания в заставленной мониторами полицейской комнате (мерещится притаившийся в темном уголке экрана негодяй, собирающийся кошачьим броском прошмыгнуть в самолет, тьфу, опять Голливуд, «Крепкий орешек»), в окне отблески ночного неона. Я, видимо, доказал свою беззлобность, и наручники с меня сняты. Немножко разговариваю с пожилым офицером, сказавшим, что был в России и понравилось, и рассматриваю второго, молодого, с нежной кожей и детским лицом, копающегося в бумажках.
В самолет меня сажают отдельно, раньше остальных пассажиров, по специально подкаченному трапу, и вышколенная стюардесса говорит неуместное в адрес арестанта «Bon jour». Она проводит меня в конец салона, и я довольно разваливаюсь в кресле – впереди, через сорок минут полета, пересадка в Париже, четыре часа ожидания, потом – все. Приятно остаться без присмотра, несмотря на иллюзорность этой недолгой свободы. Хочется спать, и я дремлю, открыв ненадолго глаза, чтобы увидеть удаляющиеся синие огни. «Это – Нант. Ну, пока».
И с трудом разлепляю глаза в Париже, аэропорт Шарль де Голль. Пассажиры собираются к выходу, «Вы – последним, пожалуйста», удерживает стюардесса. Я спускаюсь по трапу, ищу взглядом встречающих - вот они, двое в штатском, преграждают путь. И отводят в личный мой зал ожидания, зарешеченный обезьянник. Там сидит уже ожидающий самолета парнишка-тунисец в белом свитере, молчаливый и робкий. Чтобы скоротать время, я начинаю изучать географию настенных росписей, Румыния, Албания, Молдавия, арабские закорючки, Украина, Хорватия, ишь ты, Бразилия, Россия, Болгария, несколько польских («Третья депортация. Не теряю надежды» разбираю я, ага - а вот это было над кроватью в нантской тюрьме: «Polska, Punk, Kutnia Hora», и листик марихуаны). Тунисец предлагает пару бисквитов, но разговор особо не клеится. Ладно, говорю я себе, уже полчаса из четырех прошло, сворачиваю рубашку под голову, вытягиваюсь на скамейке и засыпаю. На полтора примерно часа, просыпаясь от табачного голода. Стучу в стеклянную дверь, и выхожу к дверям покурить в сопровождении полицейской тетушки лет сорока, с подведенными синим (навязчивый сегодняшний цвет) глазами, участливой и доброжелательной.
«Я надеюсь, вы сможете вернуться во Францию. Мы предпочитаем, чтобы к нам приезжали иммигранты из Восточной Европы, а не из других, более тяжелых стран».
«Да, мне французы тоже приятнее арабов»
«O, o-la-la», закатывает она глаза, еще одна смешная французская деталька, «Поверьте, и нам значительно проще с европейцами.»
«Только не думаю, что хочу быть иммигрантом. Но приехал бы еще с удовольствием.»
«А что вы тогда делали здесь?»
«Путешествовал. Мне Франция нравится. Красиво. Люди хорошие»
«Два года путешествовали?»
«Ну да. Еще книжку одну переводил, американскую. Тут было проще, спокойней. У друзей» Чувствую, что звучит неубедительно, но что ж поделать, раз правда.
«Да? Хм. Я бы тоже хотела съездить в Россию. Что бы вы могли посоветовать?»
«Петербург. Москва – как Париж, такой же дурдом», и испуганно на нее кошусь, она же парижанка наверное. «Или провинция, природа. Но там иностранцам трудней»
«Я была в Восточной Европе – Прага, Будапешт… очень приятно. А вот Бухарест мне не понравился. Слишком опасно»
«И мне не понравился. Но в России по-другому». И – рассказываю.
«Интересно. Может, этим летом… очень разные у вас типы лиц, у русских. Вас, например, я на улице приняла бы за англичанина, или немца. Но здесь одна девушка дожидается отправки, вместе с вами полетит, у нее лицо с явно азиатскими чертами. Бедняжка. Ей всего девятнадцать, и она полтора года пробыла в настоящем рабстве, в Испании, у какого-то албанца, который заставлял ее заниматься проституцией. И, знаете, если посмотреть ей в лицо, то это очень заметно, такой тяжелый отпечаток. Она хотела выбраться домой, но не знала как, в полицию идти боялась, но попала под случайный контроль на французско-испанской границе.»
Я возвращаюсь в свою камеру, пристраиваюсь на скамейке, и выжидаю оставшиеся… час… минуты…
У выхода уже ждет маленький автобус. В углу, съежившись, сидит девчушка, темнолицая, косоглазая, с исхудалым, обтянутым кожей лицом. «Тебя как зовут?» «Надя… Из Архангельска». В другое ухо трещит давешняя тетушка, она любит Солженицына и хочет о нем поговорить.
и пожимает руку напоследок, «Bon retour á Russie”
«Хочешь к окну?», говорю я, затаив надежду на отказ, очень уж не хочется, чтобы между мной и исчезающими полями Франции, и возникающими лесами России был кто-то другой. Но она соглашается.
Наклонившись, я смотрю в окно. Там - несколько служебных построек, рабочие в синем и в форменных кепках, взволнованная девушка. А на том конце небесной дуги, какие они будут? Оранжевые жилетки? Потрепанные рафики? Незлобно матерящиеся менты? Вдруг вспомнился якутский аэродром 1987 года, куда я летел в экспедицию, и аэродромные служители в собачьих унтах и подбитых мехом летных куртках, и ежащиеся серые дома на сваях.
Отлет почему-то тормозится. И я, обругав себя мысленно за бездушие, начинаю расспрашивать Надю, что да как.Про самые тяжелые подробности ее испанской жизни, случайно узнанные мной, она не упоминает, но чувствуется, что пришлось ей нелегко. Северный говор, неторопливый, но с болезненным подрагиванием в глубине.
«Приеду, надо домой позвонить в Архангельск. Вот они удивятся! А так любят они меня, так любят! Спросят где была, а я – в Испании, никто и не поверит», и вдруг – улыбка на мрачном напряженном лице. «А я никому и не скажу. Скажу – в деревню ездила»
«Так они что ж, ничего про тебя не знают?»
«Не-а. Я в 99-м поехала после школы в Москву, посмотреть. Познакомилась там с одним, он говорит – хочешь в Испанию, паспорт, все сделаем без проблем. Я говорю, давай. Ну и поехала через месяц. А там вначале хорошо было, потом всякие проблемы начались… А назад непонятно как, денег нет, виза кончилась».
«Так надо было просто в полицию пойти, тебя бы и отправили». Очкастый, похожий на состарившегося студента сосед спереди непроизвольно оборачивается, а потом старательно делает вид что ничего не понимает. Чтобы не подцепить заразу неблагополучия, видимо. Как ни смешно, меня это несколько задевает.
«Да я же не знала что к чему. А потом еще хуже. Лечиться мне надо. Я пробовала к врачу, но он сто-олько денег попросил… В общем, думаю, хватит, надо домой, там хоть есть кому помочь. Ну, нашла одного, он в Париж повез, обещал билет в Россию купить. А в Аэрофлоте билет не продают, говорят, с визой непорядок. И я попросила, отправь меня обратно в Испанию, а то во Франции я совсем ничего не понимаю. А в Перпиньяне пограничники...».
«Ну, ничего, теперь, считай, уже дома», и мы обсуждаем возможное расписание архангельских поездов и расположение московских вокзалов.
Я оглядываю салон в поисках русских лиц. Вроде нахожу, но сейчас они не так очевидны, как несколько лет назад. Вот излишне крашенная девушка через проход, с фиолетовыми длиннейшими ногтями, одетая явно из парижских бутиков, но с московской чрезмерностью. Брезгливый Шурик спереди. Несколько довольно приятных лиц европеизированных русских, хоть и принадлежащих душевно непонятной мне холеной породе (рейс «Air France», дорогой). Нарочито громко они говорят по-английски. Большинство же тут европейские туристы и транзитники, в том числе человек двадцать китайцев.