В конце февраля мы с Мариной поехали в ИНИ получать деньги за давно сделанную работу. Что-то непривычное показалось нам в самой атмосфере института, в поведении служащих, собиравшихся по двое — по трое, говоривших о чем-то приглушенными голосами, настороженно поглядывавших по сторонам. Даже девочки из отдела комплектования выглядели серьезно и немного испуганно. Расположенные к нам пожилые дамы не выражали желания поболтать о том, о сем, и, получив деньги, мы отправились домой. На лестнице нам встретился Сережа. Вид у него был настороженный, как у всех.
— Сережа, — спросила я, — Что-нибудь случилось?
— А вы ничего не знаете? — быстро оглянувшись, спросил он.
— Нет, — в унисон ответили мы.
— Вчера на партсобрании — не только у нас, но и в других институтах читали письмо Хрущева. О Сталине. — Он замялся. — Извините меня, я сам не слышал, а говорят… говорят, будто его в чем-то разоблачают… но, повторяю, сам я не слышал. Извините… и он кинулся вверх по лестнице.
В электричке двое рабочих в замасленных ватниках негромко разговаривали о чем-то. Я поймала слова «Сталин», «репрессии». Что это? Однако большинство людей, возвращавшихся после работы домой, дремало или разговаривало на всегдашние будничные темы.
На следующий день дело немного прояснила почтальонша Зина.
— Мужик вчерась с завода пришел, говорит бумагу какую-то им про Сталина читали. То, говорит, отец родной был, а теперь, вот душегубцем заделался. Схожу, говорит, к Степану, чего он скажет. А от Степана вернулся, еле на ногах стоит и глаз подбит. Повздорили чего-то.
Юра Т., заглянувший к нам вечером был настроен загадочно. На мой вопрос, знает ли он что-нибудь, сухо ответил: «Разные толки на этот счет до меня, конечно, доходили, но, как ты знаешь, я никогда не стану повторять никаких слухов.
Однако немного погодя он смягчился.
— Что-то, несомненно, произошло. Открылось что-то неизвестное до сих пор. Я спросил своего хозяина — он старый партиец и вообще человек серьезный — что он думает по этому-поводу, и он сказал… но это твердо между нами… Знаю, что тебе доверять я могу.
— Ну, конечно, Юра, — сгорая от нетерпения, заверила его я. — Что же он сказал?
— Я спросил его, что он думает по этому поводу, и он сказал: — «Да, дела!»
— А дальше что? — торопила я.
— Что дальше? Не мог же он рассказать мне, о чем говорили на партийном собрании, но из этих слов я понял, что произошло что-то из ряда вон выходящее…
Разумеется, слова старого партийца «Да, дела!» говорили о многом, но, увы, ничего не проясняли, и на следующий день я собралась в Москву к Ксении Александровне.
— На партийном собрании читали письмо Хрущева, — с обидой в голосе сказала она. — Из письма следует, что по указаниям Сталина творились ужасные вещи: аресты, расстрелы, ссылка в лагеря… Я, конечно, ничему этому не верю. И даже будь тут хоть доля правды, зачем понадобилось ворошить все это. В конце концов, войну-то выиграл он. Шельмовать великого человека! Все равно народ этому никогда не поверит. Как не верю и я. Убеждена, что очень скоро объявят, что все это ложь. А если он и допускал какие-то ошибки, они с лихвой искупаются его делами.
Больше мы к этой теме не возвращались.
В этот вечер я не переводила Цвейга. Следя за топившейся плитой, вспоминала все прочитанное когда-то, услышанное, увиденное, пережитое, и внутренний голос, тоном не допускающим возражения, говорил: «Какая там ложь? Все правда! Уж ты-то имела не один случай в этом убедиться. Ложь? А наша. семья? А все, что я слышала от Степана, от Даши? А интернат для инвалидов, который я видела собственными глазами? Нет, это не ложь!»
Вспыхивавшие в электричках бурные споры иногда оканчивались драками. Одни с пеной у рта защищали «вождя», другие не менее яростно обвиняли его во всех смертных грехах. А я, делая вид, что погружена в чтение английского романа, жадно прислушивалась и старалась понять. И не понимала.
— Не знал он! — орал пьяный человек с глазами налитыми кровью и злобой. — Не знал! Это интеллихенты (следовал поток нелестных эпитетов) насочиняли. Я бы этих паскуд своими руками передушил.
— Хозяин был хороший, — убежденно говорила пожилая женщина, укутанная в теплый платок. — Главное ему, чтоб послушание было в народе. А так он зря людей не обижал.
— Хозяин отличный, что и говорить. Голова! — кривил в улыбочке изжеванный рот ехидный старичок. — На Украине в тридцатом, когда хлеба мало запасли, сразу рассудил — половину едоков ухлопаем, тогда уложимся.
Но языки явно постепенно развязывались. Даже осторожный Сережа поведал мне, как арестовывали его брата, а скромная молчаливая Лариса Николаевна, сидя за столиком в буфете со мной и с Олегом Андреевичем, высоким, сутулым человеком, хорошо знавшим немецкий и французский языки, вдруг заговорила быстро и страстно: