Да, дни неслись вихрем, а ночью подступала бессонница. Теребили мысли о незаконченных мелких делах, мучил самый настоящий страх перед будущим и, конечно, одолевали воспоминания.
Стремительно приближался к концу большой этап жизни — жизни в Тяньцзине — по всей вероятности самый безмятежный и легкий отрезок моего земного существования.
Тяньцзин — огромный город, где жизнь белых людей многих национальностей проходила на концессиях, полученных в пользование и управление странами, принимавшими участие в подавлении боксерского восстания, которые сумели со временем придать национальный колорит и архитектуре отведенной им части города и укладу жизни в ней и даже, как ни странно, поведению людей на улицах. Даже бывшая русская концессия, уже больше тридцати лет как отошедшая обратно Китаю и пережившая японскую оккупацию, до сих пор выглядела уголком хорошего провинциального русского города со спокойными, широкими, преимущественно не мощеными улицами, особняками, прячущимися в тенистых садах и задумчивым кладбищем, окружавшим красивую часовню.
Тяньцзин — близкий сосед международного порта Таку, коммерческий узел северного Китая. Город, где в прошлом имели свои отделения большинство крупнейших банков, фирм, мировых пароходных компаний и страховых обществ. Город, на жизни которого отражались все политические и военные бури мира. Только вскипавшие где-то далеко волны, докатившись до Тяньцзина, превращались в мелкую, хоть и ощутимую зыбь. Сколько раз он менялся за время моей жизни в нем. И как резко менялся.
Деловито-веселый, богатый, слегка надменный, он вдруг оказался в 1937 году в кольце вступившей в Северный Китай японской армии, туго сжавшей его баррикадами после того как в 1939 году началась война в Европе. Японские солдаты на выездах с концессий, грубые окрики, требования пропусков… Но внутри кольца жизнь почти не менялась. — спокойно и четко работали конторы, на теннисных кортах происходили турниры, в загородном клубе до утра танцевали на пружинящем полу. Чередой шли балы, лотереи и самодеятельные концерты в пользу раненых, сирот войны и беженцев. А во время пятичасового чая сидевшие за разными столиками англичанки и немки, бросая друг на друга неприязненные взгляды, быстро вязали носки и шарфы цвета хаки.
22-ое июня 1941 г. Нападение Германии на Советский Союз. Шок, испытанный при первом известии, раскалывает русских на «оборонцев» и «пораженцев». Правда, последних гораздо меньше и держатся они скромно, но все же — как ни странно — они есть. Некоторые оборонцы шлют телеграммы Сталину, умоляют разрешить им приехать вступить в ряды войск или работать в тылу, лишь бы что-то делать для своей страны в такие минуты. Что-то делать! Ответа нет.
А затем известие о Перл Харбор. Бегущие по улицам с винтовками наперевес японские солдаты. Насупившиеся дома, тяжелое шарканье солдатских сапог по асфальту. Обыски. Опечатанные радиоприемники. Слушать можно лишь местную радиостанцию, которая неиссякаемым потоком изливает на слушателей бравурные марши и сообщения о блистательных победах японского оружия. Отъезд в концентрационные лагеря англичан, американцев и не признавших правительства Петена французов. Все уверены, что Япония вот-вот объявит войну Советскому Союзу и что тогда будет с нами? А московское радио, которое просунув проволочку под навешанные печати и прильнув ухом к стенке приемника, слушают буквально все, сообщает невеселые новости. В коротких сводках после слов «оставлен нашими войсками» идут названия старинных русских городов. Что происходит? Почему это так?