Отец Матей вдруг страшно обиделся.
– Я пьян?! Вы, господин, не видели меня пьяным, вот что! Когда по ходатайству отца Лансама меня высылали из Верпена, я был пьян, да. Признаю. Я вынужден был напиться, чтобы обрести смелость сказать Лансаму все, что о нем думаю. Правда, потом выяснилось, что говорил я не с Лансамом, а со статуей Патрика-великомученника, но это неважно… Я пьян? Я сейчас трезв как Пречистая Дева, прости господи… А вот вчера был действительно пьян, еще похуже, чем в день высылки. Надо же – не замкнул меловой круг вокруг своей хижины! Тут-то они меня и достали… Ну, это еще ничего… их бы святой водой отогнать, а я перепутал кувшины и стал поливать их яблочным самогоном…
– О чем ты говоришь?
– О крестьянах. Гагле, Лисии, Вуге, Ставе-старшем, Ставе-младшем, Муне-пучеглазом…
– Разве они демоны, чтобы бояться святой воды и не сметь пересекать мелового круга?
Проповедник опять икнул, проверил бурдюк, оказавшийся совершенно пустым, зевнул, перекрестив рот, и улегся на бок. Николас толкнул его ногой.
– Чего изволит господин? – отозвался отец Матей, не открывая глаз.
– Я говорил тебе о том, что лишь демоны боятся святой воды.
– Демоны боятся, это верно, – подтвердил проповедник и всхрапнул.
Николасу пришлось еще раз толкнуть его.
– Я стар и обессилен… – захныкал отец Матей, отползая подальше. – Оставьте меня в покое, господин. Утром я весь буду к вашим услугам…
– Если участники шабаша – обыкновенные тупые крестьяне, а не демоны, почему ты думаешь, что святая вода испугает их?
– Я не думаю… – пробормотал проповедник. – Я знаю… Им говорили, что те, кто поклоняется духам, поклоняется дьяволу. Те, кто поклоняется дьяволу, суть слуги его. Слуги дьявола боятся святой воды… Они верят. А людская вера творит чудеса… Что же тут непонятного, господин?
Пока Николас обдумывал услышанное, священник успел накрепко заснуть. В сущности, дремучим невеждам, чей разум не в силах постигнуть простых истин, можно вдолбить что угодно. Именно то, чего они не понимают, они легче всего принимают на веру. В этом смысле поведение крестьян было объяснимо. В этих диких степях христианские заповеди о любви и всепрощении еще долго не приживутся. Здесь легче быть зверем, иначе тебя затопчут собственные соседи.
Но Черный Козел…
Он, впитавший в себя яростную силу разнузданной пляски шабаша, ожил. Человеку трудно было бы поверить в это, но Николас это чувствовал, и чувствовал ясно.
Что-то происходило в Империи. Какой-то новый порядок вытеснял привычные правила реальности, и у Николаса вдруг родилось смутное предположение, что перемены каким-то образом связаны с ним самим.
Надо было подробнее расспросить проповедника! Николас снова попытался разбудить отца Матея, но тот лишь мычал, фыркал и неразборчиво бормотал что-то. Только когда Николас отстал от него, проповедник неожиданно поднял голову и отчетливо проговорил:
– Я избавлю народ от дьявольского злоумышления! Я смогу! Если придется пить по бочке в день, я все равно смогу! Мне даже закуски никакой не надо! К черту закуску! О, это будет великий подвиг, господин! Меня кано… кана… канкан… канонизируют!..
Когда священник утих, Николас подвинулся к мальчику. Топорик дышал ровно. Укрыв его мешковиной, Николас смочил ладони ночной росой, обтер ему лицо, присел рядом. Николас плохо помнил последние дни. Все время от того момента, как они покинули Верпен, и до этой ночи слились для него в единую черную ленту, плотно стягивавшую мысли и чувства.
Теперь он был свободен. И только теперь начинал понимать, что это была за странная и страшная болезнь, едва не убившая его. Как он сказал тогда Катлине в последнем с ней разговоре?
«Я обещаю тебе. Когда умрешь ты, умру и я…»
Да, именно так. Никто, кроме Катлины, не смог бы снять это проклятие. Но у мальчика получилось. Словно сама Катлина оттуда, с небес, выбрала этого мальчика Николасу во спасение… Он даже чем-то похож на нее: такое же лицо – тонкий нос, мягкая линия губ… волосы – хоть и растрепанные, короткие, неровно подстриженные, но такие же черные, сильные, густые…
До рассвета было тихо. Солнце, показавшееся на линии горизонта, застало Николаса неподвижно сидящим над открытой шкатулкой.
Бабочка, цилиндр, кольцо, подсвечник и вилка – и снова бабочка. Шесть предметов. Он глядел на них, силясь прочитать в своем мозгу что-то, что, кажется, давно знал, – так давно, что успел забыть…
Топорик проснулся – как очнулся. Резко, сразу. Произошедшее ночью вмиг промелькнуло перед ним так ясно, что он сразу догадался: никакой это был не приснившийся кошмар, а самая настоящая явь. Только теперь, при ярком солнце, даже, наверное, и нестрашная.
Что-то гулко стукнуло рядом. Мальчик поднялся и увидел колдуна, сидевшего перед захлопнутой шкатулкой. Колдун был одет, на его куртке, на левом боку темнели четыре прорехи. На коленях лежал обнаженный меч. И взгляд колдуна был почти такой же, повернутый вовнутрь, отрешенный, как и все десять дней до этого. Привиделись, что ли, Топорику костяные клинки на его теле? Вокруг было так жутко… Должно быть, привиделись…
И вдруг колдун повернул голову к Топорику и тихо позвал:
– Нико…
– Меня зовут Янас, – осторожно ответил Топорик.
– Нико… – повторил колдун и моргнул. Глаза его стали прозрачны. – Нико… лас. Мое имя – Николас.
– Янас, – еще раз сказал Топорик. Потом спохватился, вскочил на ноги и поклонился.
Поодаль, возле мерина, чьи бока за ночь раздулись как барабан, спал какой-то человек, полуголый, ростом и телосложением такой же, как и сам Янас, но с длинной бородой и круглой розовой лысиной. Человек обнимал пустой бурдюк, остро воняющий кислым вином, и бормотал бурдюку что-то ласковое.
– Отец Матей, – сказал Николас, кивнув на человека.
– Священник? – спросил мальчик.
– Проповедник, – снова кивнул колдун.
На тощей шее проповедника болталась удавка. Топорик вдруг вспомнил, как ночью, продираясь сквозь обморочный дурман, он пытался отбиваться от чьих-то рук, стягивавших на его шее такую же.
Он непроизвольно огляделся:
– А где?..
Но вокруг только свистел ветер.
Николас поднялся, вложил меч в ножны. Поправил перевязь за спиной. Топорик вдруг испугался. Вот он, тот момент, когда колдун скажет: «Прощай» – и уйдет своей дорогой. Или вовсе ничего не скажет. Уйдет навсегда. А мальчику некуда было идти. Колдун дважды спасал ему жизнь. Никогда никто не делал для Топорика ничего подобного. И рядом с колдуном он чувствовал себя защищенным и даже более того – спокойным и уверенным в себе. И пускай – что колдун, и пускай – что из его тела растут ножи… Но он явно желает мальчику добра.
«Куда ты?» – чуть было не спросил он, но не решился.
Но колдун не стал прощаться. Он указал на спящего.
– Посмотри за ним, – просто, как равного, попросил он Топорика. – Я скоро вернусь.
И все. Янасу неожиданно стало легко. Значит, дальнейший путь они продолжат вместе. Какая разница, куда они идут, что колдуну нужно в Лакнии и что их там ждет? Главное, он теперь не один. И никого не нужно бояться.
Проповедник проснулся, потянулся и тут же, поморщившись, схватился за голову.
– О-о… – простонал он. – Клянусь святыми дарами, во рту у меня так гадко, будто я всю ночь жевал перепревшее индюшачье дерьмо…
Мальчик не выдержал и рассмеялся.
– Грех потешаться над старшими! – попытался прикрикнуть на него священник, но опять сорвался на стон. – О-о, Пресвятая Дева… Скажи мне, сын мой, у твоего господина нет ли вина?
– Не знаю… – пожал плечами Топорик, – кажется, нет. И он не господин мне.
– Так ты?.. Простите меня, молодой господин. Я хотел спросить, нет ли у твоего уважаемого отца немного… – Он огляделся, тяжело вздохнул.
– У нас ничего нет, – подтвердил Янас, испытавший странное чувство, когда отец Матей назвал его сыном Николаса. – Ты же сам видишь.
– Вижу, – уныло согласился проповедник. – Ни кувшина, ни бурдюка, ни бутылки… Пресвятая Дева… – Он снова поморщился, натужно сплюнул и вдруг вскинулся с надеждой: