– Мое имя – Фарфус! – прошептал парень, застряв на секунду в дверном проходе. – Фарфус Санжин! Не оставьте меня, господин императорский посланник! Фарфус! Фарфус Санжин!
Гомон за стенами барака сливался в монотонное гудение. Топорик закрывал глаза, и ему казалось, что он, прикрыв лицо рукою, лежит на заливном лугу у опушки леса, куда когда-то – целую вечность тому назад! – приезжал за хворостом для папенькиной кузни, а над ним кружатся толстые шмели, осыпая пыльцу с цветков.
Негромко стукнула барачная дверь.
Топорик открыл глаза и увидел вошедшего в барак низенького человека в серой монашеской рясе с надвинутым глубоко на лицо капюшоном. Мальчик приподнялся. Он подумал, что где-то уже видел этого человека. Да! В трактире Жирного Карла – «монах» шептался с Гюйсте Волком. Разговор, как помнит Топорик, шел тогда о каком-то Ключнике.
«Монах», держа руки, засунутые в рукава, у груди, подошел прямо к мальчику и присел на краешек нар.
Топорик молчал, не зная, что и сказать. «Монах» вздохнул и сдвинул капюшон чуть вверх.
– Папенька! – похолодел мальчик.
Янас-старший очень изменился. Не говоря уж о том, что он стал ниже ростом и много уже в плечах, он словно состарился на шесть десятков лет. Лицо его, набрякшее морщинами, посерело, глаза смотрели тускло и печально. Отвисшие, слабые и бледные губы дрожали.
– Янас, – сказал папенька сурово, – здравствуй, сын мой Янас.
– Папенька, – сдавленно повторил Топорик.
– Тш… Тихо!
– Ты живой? Ты спасся? А Ганс Коротконогий говорил, что вас с кумом Иосом…
– И ты верил всему, что говорил Ганс Коротконогий?
– Да! Нет… Папенька… что ты здесь делаешь?
Янас-старший нахмурился и покачал головой.
«Конечно, – лихорадочно соображал Топорик. – Ему ведь нельзя возвращаться в Верпен. Там каждый знает, что он уходил сражаться за Красную Свободу. И в Бейне его многие помнят, и в Острихте… Кто не знает Янаса-кузнеца! А здесь, в этой глуши он может безбоязненно похоронить свое прошлое…»
– Я никому не скажу про тебя! – вырвалось у Топорика.
– Никому не говори, – согласился папенька.
– Ты пришел за мной?
Папенька снова нахмурился. И снова покачал головой. Капюшон сполз назад, обнажив слипшиеся в сосульки бесцветные волосы, спадавшие на плечи и на лоб, а во лбу – прямо посередине – чернела маленькая дырка с кровью, запекшейся по краям. Черная капля, прочертив ровную дорожку, застыла на переносице как смола.
Топорика замутило от ужаса и боли. Он уронил голову, накрепко зажмурился и, чувствуя, что ему не хватает дыхания, задергал губами, но слова молитвы отчего-то путались и пропадали, а на их место вставали другие – и выходила у Янаса не молитва, а скверная бессмысленная скороговорка.
– Посмотри на нас, Янас, – строго проговорил папенька. – Смотри на нас, Янас, не смей закрывать глаза! Слышишь?! Успокойся. Мы пришли не за тобой. Мы пришли – к тебе. Чего ты боишься, Янас?
«Почему он говорит о себе, будто он не один?.. Господи, как страшно…»
– Мой отец мертв, – сказал мальчик, не смея поднять головы. – Ганс Коротконогий не врал. Уходи, нечистый дух, откуда пришел. Оставь меня!
– Боишься нечистого, Янас? – раздвинул в ухмылке белые губы папенька. – Боишься, что мы заберем тебя в Преисподнюю, где бесы рвут грешников на куски раскаленными крючьями? Боишься беса в Преисподней, но не боишься беса рядом с собой? Как же нам тебя понять, Янас? Ты сам себя понимаешь?
Мальчик молчал, оставив попытки сотворить молитву.
– Это хорошо, что ты с ним. Так и должно было случиться. Здесь не пришлось много стараться.
Янас вскинул голову – он не понял того, что услышал. Но папенька уже смотрел куда-то вниз.
– Погляди, что мы принесли тебе, – сказал папенька.
Холод коснулся руки мальчика. Он открыл глаза и увидел рядом с собой, на желтой волчьей шкуре маленький топорик с ясеневой рукоятью и узким стальным топорищем. Сталь покрывали причудливые узоры, переплетающиеся друг с другом, словно неведомые письмена. Янас знал, как делаются такие узоры: на раскаленную поковку бросают высушенный древесный лист, лист сгорает за мгновение, а на металле остается такой же рисунок, как был и на листе – выпуклые прожилки и переплетенья тонких линий. Только больно странный это был лист. Дуб – не дуб, осина – не осина, клен – не клен. Никогда раньше Янас не видел такого листа. А может, это и не листок с ветви дерева? А клочок бумаги, покрытый несмываемыми письменами?
Мальчик коснулся топорика пальцем, ожегся холодом, сразу отрезвившим его. Голова стала ясной, зрение – острым. Он посмотрел на то место, где сидел папенька, уверенный в том, что морок исчез.
Но папенька не исчез. Ухмылка с его губ поползла по лицу, неузнаваемо изменяя его. Морщины задвигались, как черви, глаза высохли в две щелочки. Рот, продолжая гримасу, широко искривился, явив черный провал, и из провала долетели до Янаса слова:
– Ключ, выкованный в пламени Преисподней, не разбить и не расплавить. Но несущий Ключ смертен, как и все, в ком таится дыхание жизни. Помни об этом, Янас. Ты – единственный, от кого он не ожидает удара. Поэтому мы выбрали тебя. Нанеси удар. Один удар. Ради меня. И мы примем тебя к себе, Янас…
Захлопнувшись, дверь грохнула так, что поперек деревянных планок пошла кривая трещина.
Топорик подскочил на нарах, весь липкий от пота кошмарного сна. Волчья шкура полетела на пол. Толстяк, теперь одетый в куртку и штаны из конской кожи, стоял на пороге, удивленно рассматривая покалеченную дверь. Почесав в затылке, он выругался сквозь зубы и перевел взгляд на мальчика:
– Ну, чего вскочил? Рано еще. Спи. Ч-чертов сквозняк…
Выходя, он прикрыл дверь, косо повисшую на одной петле. Янас ожесточенно растер лицо кулаками, а, открыв снова глаза, увидел на своих нарах, в ногах, топорик с узким узорчатым топорищем на ясеневой рукояти.
Снизу орали в два буйных голоса Балбрак Раблл и отец Матей. Дощатый настил пола легко пропускал шум сюда, на второй этаж. Кажется, проповедник в ярких красках рисовал гарнизонному капитану перспективы предстоящей ему, проповеднику, канонизации.
– Святой Матей! – надрывался священник. – Матей-великомученник! А что? Звучит! Желаешь, сын мой, присоединиться ко мне в тяжком моем труде?
– Ж-желаю! Уж-жасно желаю! – жужжал Балбрак.
– Готов ли ты разделить мой подвиг?
– Гы… Гы-ы-тов!
– Изгоним скверну из нашего мира! Пусть никого не коснется дьяволова длань! Прочь, мерзкое богопротивное зелье! Никому не дадим! Все выпьем сами!
– Аминь! – соглашался капитан.
Николас усмехнулся. Надо было поискать мальчика; он уже поднялся с постели, но потом снова сел. Наверное, Янас хочет побыть один. Иначе он давно бы показался. Что ж, это понятно. Ничего, на заставе он в полной безопасности. Николас прилег, заложил руки за голову.
Что там плел этот сморчок Фарфус Санжин? Какой-то монах… А был ли монах? Не выдумал ли его Фарфус, чтобы очернить Балбрака и получить для себя перевод в другое место? Ясно, что ему на заставе несладко… А Балбрак Раблл на изменника не похож. Не было еще такого за всю историю Империи, чтобы лакниец изменил тому, кому присягал. Даже если Фарфус ничего не выдумывал…
Ну, прошел через заставу кто-то, о ком капитан не соизволил доложить отставному писарю. Что с того? В конце концов, Балбрак внушал большее доверие, чем лопоухий нытик.
«Не мое это дело», – подумал Николас.
Но все же рассказ Фарфуса взволновал его. Чтобы успокоиться, он, как и обычно, раскрыл мешок, вынул шкатулку. В который раз перед ним засветились черно-синим цветом выкованные из эльваррума предметы. Теперь их было шесть.
«Будет еще седьмой и восьмой? Девятый? Сколько еще?» – неожиданно подумал Николас. Кажется, впервые он задумался об истинном смысле поисков эльваррума. Что заставляет его колесить по Империи, собирая тяжелые черно-синие безделушки? Отчего каждый раз, когда он пополняет свою шкатулку, в груди возникает теплое чувство близости к чему-то важному… К родине? К Потемью?