— А дядя Сережа правда русалку видел! — с придыханием вещала она. — Едва жив остался! Близняшки Крупицины его нашли ночью, на реке — бледного, совсем языком, говорят, не ворочал… Они его к теть Глаше отвезли на санках, а сами на реку больше — ни ногой! А утром я как услышала — и к нему! А он говорит, скоро, Мань, будем с тобой богаты, как срезы!
— Крезы, — походя поправила я, стараясь не слишком сильно ухмыляться. — Это царь такой, у которого денег много было…
— До революции у всех деньги были — так бабка говорит… — вздохнула Машка. И тут же воспряла духом: — Ну ничего, вот найдем клад и я бабке шубу куплю — не хуже тогдашних…
— Клад тот проклятый, Мань, — осадила я ее. — К нему только мужчина прикасаться должен. Пусть твой дядя Сережа сам за ним идет, а ты лучше дома посиди, с бабкой… Иначе ничего не найдете.
— А откуда вы все знаете, теть Лис? — повисла она у меня на шее, смотря влюбленными глазами. Усмехнувшись, я щелкнула ее по носу:
— Ну ты ж слышала, что про меня говорят… В книгах прочитала специальных… Ведьминских.
— А мне можно? — тут же привязалась девица.
Еле отбилась.
Тем же вечером я, натянув на себя все ту же ночнушку, отправилась вершить правосудие. Лицо в гуаши (правда, проплешинами, потому что баночка оказалась маленькой, не на все хватило) спрятано под капюшоном куртки, подол ночной рубашки подвернут так, чтобы не было видно — не хватало еще привлечь ненужное внимание местных.
Уже подбираясь к кладбищу, я заметила возле часовни свет и ускорила шаг. Сомнительно, конечно, что писатель быстро управится, что неизвестно, как долго он уже копает. Рано или поздно может что-нибудь заподозрить…
На самом деле возле часовни могил не было — все они расходились полукружьем на расстоянии пяти метров, но для такого дела я позаимствовала крест с могилы своей бабки, воткнув его в снег недалеко от задней стены. А что, бабки в могиле все равно не лежало, так что вроде как я ничего не осквернила… Наверное. Впрочем, ладно.
Моим глазам, едва я подобралась ближе, предстала чудесная картина: на месте предполагаемой могилы был разожжен костер, вокруг которого трусил писатель, не то пытаясь согреться, не то исполняя ритуальные танцы. Его тень зигзагами плясала на стене, навевая мысли о первобытной оргии. Этому впечатлению способствовала какая-то невнятная песенка, раздающаяся с его стороны. Сбросив тулуп, я, пользуясь белой ночнушкой, как идеальным камуфляжем, проползла поближе, скрывшись за одним из осыпающихся памятников. Обнаружила, что напевает он нечто вроде «…и вот я собрал свои кокосики, кокосики…» и уже безо всякой жалости самозабвенно взвыла, задрав голову к скрывшейся за тучами луне.
На кладбище воцарилась абсолютная, гнетущая тишина, нарушаемая лишь треском веток в огне. Высунув голову из-за памятника, писателя я не обнаружила, зато в окне часовни мелькнул огонек.
— Боишься, зараза… — прошипела мстительно, уже спокойно вылезая из своего укрытия. Потушила костер, периодически подвывая, чтобы ему не пришло в голову даже нос высунуть наружу, подобрала лом и лопату (себе оставлю!) и отправилась к крыльцу — продолжать спектакль. Жажда мщения во мне победила разумное, доброе и вечное окончательно.
— Сережа… — от количества меда в голосе меня передернуло. Добавив инфернальности, я продолжила, поскребываясь в дверь: — Сереженька… Выйди, любый мой… Не бойся…
Из-за двери раздалось тонкое подвывание. Скрипнула скамья, придвигаемая к двери.
— Выйди, соколик… — вышло хрипловато, от непривычных моему голосу ласковых интонаций, пришлось откашляться. — Выйди, родной, холодно мне на земле, согрей ластушку свою…
— Сгинь, нечисть! — глухо раздалось из часовни. Голос писателя заметно дрожал, очевидно, столь близкое знакомство с любимой в его планы не входило.
Я задумалась. Продолжить выколупывать лаской или обидеться? Все ж таки русалка тоже женщина… Была, когда-то.
— Что же ты, Сережа, не ласков… — угрожающе проскребла ногтями по деревянной двери, на пробу дернула — не сильно, а то не дай боги еще откроется. — Не привечаешь суженую свою… Или не люба уже? А коли не люба, так зачем серьги мои взял?
— Не брал я ничего! — судя по интонациям, писатель был близок к истерике. Я зловеще ухмыльнулась.
— Врешь, Сережа! — откровенно прорычала я, дергая дверь. Та не поддавалась, но я была настойчива. — Чую золото свое! Чую!
Дверь затряслась от моих усилий, но не поддавалась, заставив всерьез задуматься о дальнейших действиях, но тут в разыгравшуюся на фоне могил драму включился третий актер, после чего жанр сменился: