Если бы у меня были силы, я бы, наверное, еще поборолась — потому что стало понятно, что они действительно пришли за мной. И песни были знакомые — я тоже нагуливала аппетит таким вот образом.
Вот так, Алиса. Нет тебе никакой грани — как была ошибкой природы, так в природу и вернешься.
Один из волков (они мало были похожи на тех, гордых, благородных зверюг, что нарисовало мое воспаленное воображение, эти волки были сугубо реалистичны: тощие и облезлые после зимы, с грязно-серой шкурой проплешинами, и голодными, дикими глазами) неожиданно прекратил петь, опуская морду. Я встретилась взглядом с холодными, желтыми глазами и из последних сил оскалила зубы. Я знала, что это не поможет — от меня мало что осталось. Но сдаться без боя? Увольте.
Но вместо того, чтобы наброситься на меня, он внезапно шагнул куда-то вбок, скрываясь в темноте. Послышался шорох, шелест сбегающей по склону земли.
Следом за первым отправились и остальные — они переставали петь и исчезали за краем обрыва. Что еще за массовое самоубийство?!
Неподвижно наблюдать за этим было выше моих сил — натужно захрипев, я кое-как подтянулась лапами, проволокла себя по земле до обрыва и свесила голову вниз.
Там, на дне оврага, волки окружили что-то темное. Видела я их не очень хорошо — все же есть пределы ночному зрению даже у оборотней — но догадывалась, что именно там лежит.
Поэтому, когда последний из волков спустился вниз, ловко сбегая по осыпающейся земле, я только удовлетворенно вздохнула и прикрыла глаза. Смотреть было незачем — я и так прекрасно слышала предсмертный хрип вурдалака, которого рвали на части «санитары леса».
Вот теперь все действительно кончено.
Я с удовольствием погрузилась во вновь подступившую тьму.
Глава 13
Знаете, я довольно часто получала травмы. Разной степени тяжести — и иногда даже такие, от которых валялась в забытьи несколько часов. В конце концов, с уровнем моей регенерации это никогда не было проблемой. А когда тебе приходится чуть ли не каждый день по собственному желанию выворачиваться наизнанку, к боли ты начинаешь относиться весьма философски.
Оказывается, я просто не знала что такое настоящая боль. Боль, от которой есть спасение только в одном — смерти. Когда ты начинаешь желать ее, ждать ее, как близкую подругу.
— Обойдешься! — голос Ники однажды ворвался в мое плавающее где-то в предсмертных водах сознание и тут же померк, словно не сумев пробиться сквозь тьму, что меня окружала. Я погрузилась в блаженное забытье, с радостью устремившись в ничто.
И снова мне не дали уйти — что-то дернуло назад, возвращая на секунду все ощущения: вместе со свирепой болью, вгрызавшейся в каждую клеточку тела, я увидела склонившихся надо мной людей. И нелюдей.
И равнодушно подумала: не успеют.
Успели.
Когда я открыла глаза в следующий раз, ощущения были такие, словно меня пережевали, а потом выплюнули и неловко склеили кусочки. То есть, вполне терпимые — для оборотня.
Пошевелиться я не могла, оставалось только тупо разглядывать потолок — белый, обычный — и слушать пиканье медицинских приборов. Нюх, как ни странно, меня слушался, так что больничные запахи я уловила без труда.
Как и запах родного существа.
— Очнулась? — Никино лицо возникло на периферии. Бледная, с синеватыми кругами под глазами, осунувшаяся, она выглядела, пожалуй, лет на пятьдесят самого запойного образа жизни. — Говорить даже не пытайся! Лежи…
Как будто у меня был выбор — даже движение глаз утомило настолько, что после этого я отключилась на неопределенное время.
Так прошла, наверное, пара недель. Четырнадцать дней, больше половины из которых я не помнила, поскольку лежала без сознания. Четырнадцать дней, наполненных постоянным присутствием сестры. Чем лучше становилось мне, тем хуже она выглядела.
— Может, тебе рядом лечь? — к концу второй недели я уже могла говорить. Мало, слабо, но все же.
— Чтобы ты опять попыталась умереть? — бросив на меня исполненный свирепого обещания взгляд, она снова уткнулась в книгу. Названия я не видела — шея меня не слушалась. Как оказалось, изначально она вообще была сломана, точнее — перегрызена… В общем-то, проще было сказать, что во мне осталось целого — правая рука и сердце. Все остальное в данный момент было замотано бинтами, обернуто гипсом и зафиксировано корсетами. И неимоверно чесалось.
Поэтому крыть мне было нечем — я тоскливо уставилась в потолок, ожидая, когда вернется Гришка. Или хотя бы участковый — хотя встречи с ним были еще более мучительны, чем общение с сестрицей. Наделенный гипертрофированным чувством ответственности, он обвинял во всем себя. В каком-то смысле это было так — жена, хоть и бывшая, но его, он прохлопал ушами в прошлый раз и в этот тоже ее не заподозрил, пока она его по голове скалкой не погладила.