- Попробуйте.
- Я уволен из армии вчистую - о причинах можете запросить Главную военную прокуратуру: ранения, контузии - Афганистан плюс Чечня. То есть Чечня меня добила. Получаю пенсию, играю на бирже как частное лицо, изредка консультирую - вот источники моих доходов. Мне хватает. Да и временем располагаю по своему усмотрению. Поэтому после звонка деда я почти сразу сел в машину и прикатил сюда.
- Его звонок был неожиданностью для вас?
- Да. Он позвонил ночью... под утро... Сказал, что очень плох, поэтому попросил срочно приехать в Шатов.
- Вы так спешили, что даже не зашли в дом, а сразу отправились во флигель. В котором часу это было?
- Около половины одиннадцатого вечера. Я не предполагал, что он с порога заведет такой разговор, прервать который не было никакой возможности. Я-то рассчитывал просто поздороваться с ним, принять душ, поужинать, а уж наутро - к нему хоть на всю оставшуюся жизнь. Не получилось. Слава Богу, Нила принесла еду во флигель. Мы разговаривали... точнее, он рассказывал о расстреле заключенных Домзака - вы уже знаете, что такое Домзак? - осенью сорок первого года, когда фронт приблизился к Шатову на восемьдесят километров. По приказу сверху дед вместе с майором НКВД неким Синицким организовал ночной расстрел врагов народа - двухсот девяноста четырех человек, приговоренных, как я понимаю, чрезвычайными "тройками"...
Прокурор кивнул.
- В самой шатовской тюрьме никогда никого до той ночи не расстреливали, если верить словам деда. Эта была пересыльная тюрьма. Но в связи с войной машина забарахлила, вывозить заключенных стало почему-то невозможно, и кто-то наверху принял решение о массовой казни. К утру все было исполнено. Расстрелянных на скорую руку закопали в яме за рекой, сейчас там памятный крест установлен...
Прокурор снова кивнул.
- Вообще-то Андрей Григорьевич и раньше касался этой темы в разговорах со мной, и я знал эту историю - в общих чертах. Однако мне и в голову не приходило, что железный Тавлинский попросту свихнулся на этой почве. То есть из-за этой истории. Как пишут в романах, его замучили воспоминания.
- Он испытывал раскаянье?
- В том-то и дело, что нет. По крайней мере он так говорил. Он вспоминал историю той ночи подетально, и каждая деталь разрасталась до жутких размеров... пугала своей отдельно взятой бессмысленностью, абсурдностью... Вот это-то и измучило его вконец. Именно так он мне и сказал.
- Детали? Например?
- Ну, скажем, облик майора Синицкого. Дрожащие руки старого доктора Лудинга, который тогда служил тюремным врачом. Осматривая расстрелянных, он одним пальцем придерживал очки...
- Угу. А имена? Среди расстрелянных были шатовские?
- В том-то и дело, что дед этого не помнил. То есть за все эти шестьдесят с лишним лет к нему никто не подошел и не обвинил... ну, вы понимаете... В ту ночь расстреляли и настоятеля Домзака... тьфу, монастыря, превращенного в дом заключения. Он долго прятался по глухим деревням, а в самом начале войны его схватили и бросили в Домзак. Его внук сейчас служит священником в церкви за рекой...
- Отец Михаил, знаю. Храм Преполовения Пятидесятницы.
- Ну так вот, только этот отец Михаил и подошел однажды к деду, да и то лишь затем, чтобы выяснить, где именно захоронили людей осенью сорок первого. Дед рассказал, - и все. Отец Михаил, если верить деду, ни словом не попрекнул бывшего начальника тюрьмы...
Пряженцев задумчиво смотрел на Байрона.
- Словом, дед устал. Его угнетали воспоминания и болезни... Он сказал мне, что у него кардиомиопатия и врачи отвели ему максимум два года жизни. Кажется, два года. Он не хотел уходить из жизни просто так, тихо угасая на больничной койке. Он хотел, как он выразился, разорвать круг абсурда и поставить точку - сам. - Байрон с сомнением посмотрел на свой стакан, но пить не стал. - Точнее, не сам. Точку должен был поставить я.
- Если я правильно понял, он попросил вас убить его?
- Вы правильно поняли, Иван Алексеевич. Он отдал мне ключи от сейфа, в котором я и нашел этот револьвер.
- Он попросил вас застрелить его... Что вы ему ответили?
- Я сказал, что должен подумать.
- И?
- Когда я поднялся в этот кабинет, часы пробили три. Я валился с ног от усталости. Три с половиной часа за рулем, мучительный долгий разговор, смысл которого подчас попросту ускользал от меня, боль в ноге...
- Вы принимаете какие-то препараты?
- Антидепрессанты, транквилизаторы и так далее.
- Запивая их этим благородным напитком...
- Бывает. - Он вздохнул. - Я хочу сказать, что само размышление об окончательном решении я отложил на утро...
- Но пистолет вы взяли из сейфа ночью.
- Точно так. Взял не думая. Просто протянул руку и взял. Я действовал, как безголовый механизм. Потом лег и уснул. А утром...
- В котором часу?
- Без чего-то шесть. Я сразу вспомнил наш ночной разговор, но в голову просто ничего не шло! Я вообразить не мог, как это я разбужу его, скажу "прощай" и выстрелю в висок, да потом еще вложу в его руку револьвер, чтобы все это выглядело как самоубийство. На прощание он напомнил, чтоб я не забыл о перчатках: он не хотел, чтоб на револьвере остались мои пальчики. - Он допил виски. - После душа я двинул во флигель.
- С револьвером в кармане?
- Да. Повторяю: у меня и мысли не было использовать этот чертов наган. Я топал к нему и все ждал какого-то просвета в мыслях... какого-то наития... Нужно было убедить его в нелепости этой затеи... как - не знаю... Я думал: вот сейчас я его разбужу, попьем чаю, разговоримся, и что-нибудь придет в голову... сверкнет этак... Ну надеялся на случай.
- Когда вы уходили из флигеля после ночного разговора, не встретился ли вам кто-нибудь - во дворе, поблизости или в доме?
- Нет.
- А утром?
- Ну наши поднимаются рано. Мать с Оливией уезжали на службу. Нила хлопотала в кухне. Дядя Ваня уже ушел. Диана спала. Как раз на полдороге к флигелю я увидел входящего во двор Александра Зиновьевича... это шофер деда...
Прокурор кивнул.
- Дверь была открыта?
- Закрыта, но не заперта. Меня это не удивило и не насторожило: это было в обычае старика. Но с порога ударил в нос запах бензина. Тогда-то я и насторожился. Лужица возле камина. Лестница тоже полита бензином. Даже одеяло разило бензином. Старик лежал на боку, укрывшись с головой. Я позвал его, потом потянул одеяло и все увидел...
- Вы знали про топор?
- Все в доме знали про этот топор. Он всегда держал его рядом с кроватью.
- Он кого-то боялся?
- Отшучивался. Вот, говорил, захочу начать новую жизнь - тогда и пущу в ход топор. Всех родных порешу и босиком уйду странствовать по Руси... или по святым местам - грехи замаливать... Никто не воспринимал это всерьез. Считали - чудит старик.
- Вы не помните, когда вы убедились в смерти Андрея Григорьевича, топор был на месте?
- Я сразу спустился вниз, о топоре даже и не подумал... хотя, конечно, и должен был понять: раны-то колото-рубленые. Но - ни мысли. Только и думал, что кто-то меня опередил. Старик опередил - это, так сказать, объективно. Но кто-то ведь дождался, когда он уснет, - а сон у него чуткий, - когда все уснут... Ума не приложу - кто. Наверное, у него были враги в городе какие-нибудь конкуренты, бандюганы, но я ничего про это не знаю. И почему убийца не сжег флигель? Бензин разлил - и не поджег. Во флигеле всегда в закутке у входа стояла канистра с бензином, чтобы камин разжигать... Вы все?
Пряженцев накрыл ладонью свой стакан.
Байрон жадно хлебнул из горлышка, машинально как-то удивляясь, почему он до сих пор трезв. Ну почти трезв. Голова ясная, как утром после душа.
- У меня еще один вопрос: о сигнализации. Я уже разговаривал с Майей Михайловной, и она мне разобъяснила, что внешнюю сигнализацию - забор, ворота - вы давно отключили из-за частых поломок. Но внутренняя еще в рабочем состоянии. К этой внутренней системе подключен и флигель...
- Кнопка номер семь. Вернувшись от деда, я включил сигнализацию. Кнопки седьмая и третья. Таким образом, дом оказался заперт. То есть я хочу сказать, что снаружи уже никто не смог бы войти в него. Но все домашние знают, что в дождливую погоду сигнализация иногда барахлит... впрочем, не только в дождливую...