Артистка читала отрывок из Блока
И левою грудью дышала уныло.
В глазах у артистки была поволока,
И платье на ней прошлогоднее было.
Потом выступал балалаечник Костя
В роскошных штанинах из черного плиса
И адски разделал «Индийского гостя»,
А «Вниз да по речке» исполнил для биса.
Потом появились бояре в кафтанах,
И хор их про Стеньку пропел и утешил,
И это звучало тем более странно.
Что именно Стенька бояр-то и вешал.
Затем были танцы с холодным буфетом.
И вальс в облаках голубого батиста.
И женщина-бас перед самым рассветом
Рыдала в жилет исполнителя Листа.
И что-то в тумане дрожало, рябило,
И хором бояре гудели на сцене…
И было приятно, что все это было
Не где-то в Торжке, а в Париже, на Сене.
КРИК ДУШИ
Солнце всходит и заходит.
Пробивается трава.
Все упорно происходит
По законам естества.
Отчего ж у юмористов
На лице такая грусть?
Почему судебный пристав
Знает все и наизусть?
Отчего на белом свете
Семь считается чудес?
Отчего в любой газете
Только сорок поэтесс?
Отчего краснеет густо
Только вываренный рак?
Отчего писать под Пруста
Каждый силится дурак?
Отчего так жизнь угрюма,
И с душой не ладит ум?
И зачем Леона Блюма
Родила мамаша Блюм?
ПАНОПТИКУМ
Темные горы сосисок.
Страшные горы капуст.
Звуки военного марша.
Медленный челюсти хруст
Ярко палящее солнце.
Бой нюренбергских часов.
Ромбы немецких затылков.
Циркуль немецких усов.
Роты. Полки. Батальоны.
Ружья. Лопаты. Кресты.
Шаг, сотрясающий недра.
Рвущий земные пласты.
Ярмарка. Бред Каллигари.
Старый, готический сон.
Запахи крови и гари.
Золото черных знамен.
Рвет и безумствует ветер.
С Фаустом Геббельс идет.
В бархатном, черном берете
Вагнер им знак подает.
Грянули бешеным хором
Многих наук доктора.
Немки с невидящим взором
Падали с криком «ура!».
…Кукла из желтого воска,
С крепом на верхней губе.
Шла и вела их навстречу
Страшной и странной судьбе.
СТОЯНКА ЧЕЛОВЕКА
Скажи мне, каменный обломок
Неолитических эпох!
Какие тьмы каких потемок
Хранят твой след, таят твой вздох?
О чем ты выл в безмолвье ночи
В небытие и в пустоту?
В какой простор вперяя очи.
Ты слез изведал теплоту?
Каких ты дядей ел на тризне
И сколько тетей свежевал?
И вообще, какой был в жизни
Твой настоящий идеал?
Когда от грустной обезьяны
Ты, так сказать, произошел. —
Куда, зачем, в какие страны
Ты дальше дерзостно пошел?!
В кого, вступая в перебранку,
Вонзал ты вилку или нож?
И почему свою стоянку
Расположил на речке Сож?
И почему стоял при этом?
И на глазах торчал бельмом?
И как стоял? Анахоретом?
Один стоял? Или вдвоем?
И вообще, куда ты скрылся?
Пропал без вести? Был в бегах?
И как ты снова появился,
И вновь на тех же берегах?
…И вот звено все той же цепи.
Неодолимое звено.
Молчит земля. Безмолвны степи,
И в мире страшно и темно.
И от порогов Приднепровья
И до Поволжья, в тьме ночной.
Все тот же глаз, налитый кровью,
И вопль глухой и вековой.
РОДНАЯ СТОРОНА
В советской кухне примусы.
Вот именно, горят.
Что видели, что слышали,
О том не говорят.
…В углу профессор учится,
В другой сапожник влез.
А в третьем гордость нации,
Матрос-головорез.
В четвертом старушенция
Нашла себе приют.
А жить, конечно, хочется.
Вот люди и живут.
С утра, как эти самые.
Как примусы коптят.
Зато в советском подданстве
И крепко состоят.
А примус вещь известная.
Горит себе огнем,
А кухня коллективная
И вечером и днем.
Хозяек клокотание.
Кипение горшков,
И все на расстоянии
Вот именно вершков.