Выбрать главу
И Бенедиктов благородный, И Метцлей, выводок дородный. Зажатый Волковым в кулак. И счастья баловень безродный Андрей Моисеевич Цвибак.
И он, чей череп пребывает В жестоковыйном декольте. Кто культам всем предпочитает Российский культ matemite. Кто сам и ось, и винт, и смазчик, Кто рвет, и мечет, и клянет.
И прячет рукописи в ящик И в тот же ящик и плюет. Чей нрав, крутой и бесшабашный, Приемлет даже Милюков, Кто Поляков, но самый страшный, И самый главный Поляков…
…И с ними в бешеном галопе Под черной сотни стон и крик Промчался бурей по Европе Сей поразительный старик.
Вокруг чернил бурлили реки. Был пуст и мрачен горизонт. Но плотным строем шли эрдеки И вширь выравнивали фронт
Ротационные машины Гудели грозно… И во мрак Уходит Струве сквозь теснины. Сдается пламенный Вишняк.
По швам, по золоту лампасов. Трещит светлейший Горчаков. Ногою дрыгает Гукасов, Рукою машет Маклаков.
Слюну в засохшие чернила Семенов в судорогах льет. Взбесясь, киргизская кобыла В обрыв Карсавина несет. И Мережковский Атлантиду И рвет и мечет по частям. И посылает Зинаиду… На мировую к «Новостям».
…Но годы мчатся. Наступает Тот день, когда средь мирных стен «Как пахарь битва отдыхает» И смелых чествует Potin.
И от работы ежедневной Освободясь на миг один, С женою, с Анною Сергевной, Сверкая холодом седин.
Слегка взволнованный, смущенный. Друзей вниманием польщенный. Старик пирует…
* * *

Лобызания. Аплодисменты. Весь ритуал. Все, как полагается. Холодильники остались на месте. Банкет кончился.

* * *

А через несколько дней пришла открытка из Грасса, высочайший рескрипт за подписью Бунина:

— Придворный льстец, Но молодец!

* * *
Автор к автору летит. Автор автору кричит: Как бы нам с тобой дознаться, Как бы нам с тобой издаться?
Отвечает им Зелюк: Всем, писаки, вам каюк! Отвечает им Гукасов: Не терплю вас, лоботрясов!
Отвечает Имка: Мы Издаем одни псалмы!

Шутливая пародия эта, написанная не присяжным юмористом, а самим Ив. Ал. Буниным, метко отражала положение книжного дела в эмиграции.

Меценаты выдыхались, профессиональные издатели кончали банкротством, типографы печатали календари.

И вдруг — среди бела дня — сцена заклинания духов.

Словно из-под земли вырастает дух Корнфельда, который в Петербурге издавал первый «Сатирикон».

Дух тщательно выбрит, тонзура, как у католического прелата, глаза играют, галстук бабочкой, одышки никакой.

Время — деньги, разговор вплотную, ни вздохов, ни придаточных предложений.

— Решил возобновить «Сатирикон», хотите быть редактором?

— Идея гениальная, а редактором будете вы сами.

— Почему же не вы?

— Потому что дорожу отношениями и не хочу их портить.

Корнфельд опешил:

— Помилуйте, какой же я редактор? В издательском деле, в книжном, в художественной части, в обрамлении я, можно сказать, собаку съел. Но взять на себя редактирование, нет, не чувствую себя в силах…

— Скромность подобна плющу, который опутывает ветки молодости… А так как вы уже не молоды, то скромность ваша ни к селу ни к городу. Кроме того, вспомните, что сказал наш общий друг Ленин: «И любая кухарка может управлять государством».

А редактировать журнал тем более!

— Спасибо за кухарку! — обиженно протянул в нос прелат с бабочкой, но после третьей рюмки Мартелля — три звездочки, modus vlvendi, или, как переводили бурсаки из Квитко-Основьяненко. мода на жизнь, была установлена: редактором-издателем будет Корнфельд, то есть портить отношения с братьями-писателями и художниками — его дело, а внутренняя работа будет лежать на мне.

Состав сотрудников блистал всеми цветами радуги.

Чтоб не портить отношений, были привлечены академики, лауреаты, переводчики, беллетристы, поэты, и даже земские статистики, и приват-доценты, которые за границей сами произвели себя в профессора.

Из старых сатириконцев оказались налицо всего трое — Влад. Азов, Валентин Горянский и Саша Черный.

Остальные тоже сами произвели себя в юмористы.

Художники и рисовальщики откликнулись с величайшей живостью.

А. Н. Бенуа, И. Я. Билибин, Добужинский, Стеллецкий, Шухаев, Ал. Яковлев, Терешкович, Пикельный. Серебряков и главный застрельщик, талантливый, блестящий Икс, который свои литературные произведения подписывал именем Тимирязева, а под рисунками и карикатурами ставил другой псевдоним — Шарый.

Настоящая фамилия его была куда звучнее, и слава была прочной, а наличие псевдонимов объяснялось иными соображениями…

Была весна. Апрель. На больших бульварах одурявший запах золотых мимоз, привезенных из Ниццы, парижских фиалок, розовых гвоздик.

Первая страница первого номера посвящена безвременно ушедшим Петру Потемкину и Аркадию Аверченко.

Разве мог он знать и чаять. Что за молодостью дерзкой Грянет страшная гроза — Годы темного разгула. Годы горького скитанья, И что все засыплет пепел — И улыбку и глаза.

Стихи были посвящены покойному Аверченко. Написал их Саша Черный. А через короткое время хоронили его самого.

* * *

На долю «Сатирикона», третьего по счету, выпал большой и заслуженный успех.

Так выражались не только рецензенты, но и вся именитая и знаменитая литературная табель о рангах и просто обыкновенные смертные, платившие три франка золотом за отпечатанный на отличной бумаге номер.

Рисунки Бенуа, Шухаева, Добужинского, старый Петербург, стихи Агнивцева — «Подайте Троицкому мосту, подайте Зимнему дворцу…» — русская ностальгия неизбежно врывалась в веселый, не совсем, впрочем, беззаветный смех.

Графическая сатира таинственного Шарого была и просто замечательна.

Его портреты вождей, матроса Дыбенко, Троянский конь. Яблочко, школа дипломатии, эмигрантский вариант дяди Вани, Чарли Чаплина у подножия Сфинкса, с пояснением — «Великие Немые» — все это. конечно, войдет в маленькую историю, в большую хрестоматию подлинного не смеха, а юмора.

Много остроты и верного чутья было в неожиданных по теме и трактовке рисунках Гросса и Пикельного.

Много прозы, как всегда занятной, но уже дышавшей раздражением и усталостью, аккуратно поставлял из своего итальянского убежища А. В. Амфитеатров.

Отлично писал в манере Гофмана Валентин Горянский.

Как всегда, мудрил и мудрствовал А. М. Ремизов.