— Почему мама говорит, что нельзя грызть ногти, а сама грызет всего папу?
— А как могут все большевики висеть на одном волоске?
— И почему…
Мосье Сыроежкин захлопнул тетрадь, посмотрел на мадам, на Царь-колокол, вздохнул и ничего не сказал.
Ничего не сказала и мама Колина, и только черные слезы, слезы умиления, потекли из ее подкрашенных глаз.
Но Коля этого не видел.
Он спал беззаботным сном, обхватив обеими руками взятую на воспитание кошку, и, наверное, ему снились те сладкие сны, какие снятся всякому человеку, разумно прожившему свои восемь лет и семь месяцев.
ТРУДНАЯ ПУБЛИКА
Угловое кафе, как это часто бывает в Париже, помещалось на углу и ничем особенным от десятка тысяч других таких же кафе не отличалось.
Кофе заваривался раз в год, номера «Иллюстрасьон» были тоже по большей части прошлогодние, а бритый, пятидесяти с лишним лет, почтенный и седой дядя назывался гарсоном.
Завсегдатаи называли его просто Жюль и, пользуясь правами дружбы, десять-пятнадцать сантимов зажиливали из пурбуара.
Относился к этому Жюль добродушно, тем более что убытки широко покрывались иностранцами.
Вот об этих иностранцах и был у нас с ним разговор.
— Больше всего, — излагал мне свою философию Жюль, — поражают меня ваши соотечественники, мосье!
Удивительный народ эти русские.
Во-первых, никогда не приходят они в одиночку, как все прочие нации, а всегда целой компанией.
А во-вторых, — и это самое, мосье, замечательное, — никто из них не знает, чего ему хочется!..
Вот, скажем, приходят наши, французы. Сядут. И сейчас же:
— Гарсон, четыре бока и одно деми!
И больше ничего. Все ясно. Приносишь им четыре бока и одно деми и бежишь к другому столу. А там испанский анархист с девицей из картье. Эти сразу начинают с бенедиктина. Конечно, политикой я не занимаюсь, но должен вам сказать, что пьют эти анархисты как лошади.
Потом, скажем, подъезжает шофер.
Тоже никаких затруднений: кафе-натюр и несколько капель кюрасо! Выпил, сел в свое такси и уехал.
Но вот, мосье, приходят ваши компатриоты. Шесть мужчин и две дамы.
Я ничего не говорю, дамы очень даже комильфо и так же мужчины.
Но скажите: зачем они сейчас же сдвигают все столы в одно место, как будто у них юбилей или банкет?!
А стулья? Вы знаете, мосье, когда они начинают расставлять эти стулья, то проходу уже не остается…
Ну хорошо, пусть, думаю, делают, что хотят, наверное. у них такой обычай…
Подхожу и спрашиваю я, как полагается: «Мсьедам!..»
Вот тут и начинается самое главное.
Ни один человек не знает, чего он хочет.
Все весело хохочут, а никто ничего не заказывает.
Я, знаете, переминаюсь с ноги на ногу, потом ухожу, опять возвращаюсь, потом десяток других клиентов успеваю удовлетворить, а они все совещаются.
Наконец подзывают и говорят: «Один оранжад пур мадам, а мы еще подумаем»…
Конечно, я говорю: «Думайте, сильвуплэ!» — и иду заказывать оранжад.
Вдруг крик: «Гарсон!!!..» — Все восемь в один голос кричат.
«В чем дело?»
Оказывается, мадам передумала: не оранжад, а сандвич — о-жамбон!..
Ничего не поделаешь, приношу сандвич о-жамбон и жду.
А патрон уже, знаете, из-за конторки зверем смотрит.
Конечно, один жамбон на такое большое общество — го тоже, знаете, не торговля!..
Но приходится терпеть. Стоишь и ждешь.
Вдруг опять кричат: «Гарсон!»
«Мосье?»
«Дайте нам карточку!..»
Ну, тут даже и меня сомнение берет. Какая ж, помилуйте, может быть в угловом кафе карточка?! У хозяина фон-де-коммерс сорок два года существует, по наследству перешел, и никогда ни один человек никакой карточки не требовал… «Извините, — говорю, — но карточек у нас нет; а если угодно, так я весь прейскурант могу наизусть изобразить!»
«В таком случае, — говорят, — дайте один бок, одну яичницу, одно мороженое…»
Мон Дье! Конечно, политикой я не занимаюсь, но должен сказать, что уж очень много у вас, у русских, этих самых партий и программ! Каждый ваш компатриот заказывает что-нибудь другое.
А затем, вы меня извините, мосье, но если человек идет в кафе, так он же должен по крайней мере знать: хочется ему пить или хочется ему есть? Хочет он горячего или желает он холодного?!
Правда, ни одна нация не дает такой большой пурбу-ар, как ваша, но зато же и набегаешься с вами сколько угодно…
Жюль не успел докончить разговора и побежал на зов: испанский анархист в десятый раз требовал два бенедиктина для себя и для девицы.
Очевидно, эти твердо стояли на одной и той же платформе.
ЖАЖДА ОБЩЕНИЯ
По вечерам, когда она за целый день как следует наработается, эмиграция ходит друг к другу в гости.
Хождение в гости — это, в сущности говоря, очень сложное явление.
Нечто среднее между неизлечимым сумасшествием и взаимным грабежом.
Но так как русские еще тысячу лет назад взяли исторический подряд на хлебосольство, то отказываться уже поздно.
Хочешь не хочешь, а надо.
Обычаи искоренять не так легко и просто, особенно в так называемой домашней жизни.
Социальная революция может опрокинуть целый государственный строй, а подклеенное любимое блюдечко все-таки останется на своем месте.
Одним словом, что говорить, быт это то. на чем все держится.
Империи падают, быт остается.
— Что вы делаете завтра вечером?
— Мы еще не знаем. А что?
— Нет, ничего… но если у вас ничего более интересного не предвидится, то заходите к нам на огонек.
— Спасибо, непременно!
И, сломя голову, с тремя сногсшибательными пересадками, люди отправляются к черту на кулички, чтобы посмотреть, как он горит, этот самый огонек.
А потом начинается.
— Ну, знаете, к вам добраться… фу, дайте дух перевести… ужасающая даль… прямо кругосветное путешествие.
У хозяйки сразу слетает вся пудра с носа.
— Ну, что вы… а мы так уже привыкли… и притом до Опера от нас ровно двадцать две минуты…
Это значит: контрудар.
— Раздевайтесь, пожалуйста… Марья Петровна, дайте вашу шляпу, я ее пристрою… вот здесь… в ванной.
Марья Петровна нервно закусывает крашеные губы.
Как, разве вы с ванной?
— Неужели вы не знали? Конечно! Я же вам говорила, что с ванной, с шаржами и с комнатой наверху…
— Ты пони-маешь, Володя?
В вопросе Марьи Петровны, обращенном к мужу, одновременно и преклонение, и зависть, и ревность, и ка-to и-то глухое раздражение по адресу самого Володи.
Увертюра, во всяком случае, сыграна. Начинается действие первое: хозяева показывают гостям квартиру.
Марья Петровна фальшиво восхищается, а Володя, умеющий угождать дамам, дергает какую-то цепочку и восклицает с непритворным восторгом, наблюдая за шумом воды:
— Чудесно! Настоящий Бахчисарайский фонтан…
После увеселительной прогулки в кухню и по длиннейшему катакомбообразному коридору гость уже имеет полное право на чай.
Обычай — деспот меж людей.
И тут свой, освященный годами и обстоятельствами, трафарет: груда развесных бисквитов и одна смутная ложноклассическая птифурка.
Не выносящий асимметрии, Володя сразу приканчивает одинокую птифуру, после чего и завязывается обычный светский разговор.