Во время войны и оккупации русский Париж был расколот, разбит. От страшных ударов и потерь литературная жизнь никогда не поправилась. «Современные записки» не вернулись из Нью-Йорка в Париж. Уже не было старых газет, издательств. Жизнь уцелевших литераторов изменилась — ничего не осталось от довоенных времен. В большой бедности умер Ив. Ал. Бунин.
После войны Аминаду Петровичу пришлось работать в учреждениях, не имеющих ничего общего с литературой и журналистикой. Мы с Верой Николаевной Буниной радовались, когда он приходил. Аминад Петрович чувствовал и понимал все с первого взгляда. В те времена он уже не писал стихов, но в свободное время работал над книгой воспоминаний. Она была издана, но, несмотря на то, что в книге все страницы перенумерованы, в ней нет той, на которой было сказано о конце Ивана Алексеевича. И мне хочется рассказать, почему эта страница не попала в книгу.
Однажды днем Аминад Петрович заглянул к нам и, поговорив с Верой Николаевной, у которой были гости, увел меня в мою комнату.
— Леня, — достав из внутреннего кармана пиджака сложенный веером лист и передавая его мне, сказал он, — это страница из моей рукописи. Я долго думал, печатать ее или нет, но, не зная, как отнесется к написанному Вера Николаевна, не заденет ли что ее, решил страницу эту отдать вам. Возьмите ее, прочтите, если хотите — сохраните, а в общем, делайте с ней, что хотите.
И вот теперь я решил познакомить читателей с этой неопубликованной страницей, но так как она не имеет начала, то я должен пояснить, что Иван Алексеевич говорил Аминаду Петровичу о встреченной им перед болезнью женщине, которая чрезвычайно яростно и зло крикнула ему, что если Бунина в эмиграции мало читали, то после выхода «Темных Аллей» никто никогда его больше не будет читать.
— Ничего не поделаешь, Иван Алексеевич, такая уж у Вас судьба, — Бунина знают все, а читают Вас только в 16-ом аррондисмане…
— Хотел было я ее удавить тут же на месте, но потом опомнился, — ведь по существу змея была права…
Иван Алексеевич улыбнулся и замолчал.
…Припадок астмы усилился, беседа оборвалась сама собой.
Через несколько месяцев Бунина хоронили.
За церковной оградой на рю Дарю, как то всегда бывает при подобных обстоятельствах, говорили о постороннем, второстепенном, ненужном.
Потом опомнились, и кто-то со вздохом уронил настоящее слово:
— Великая гора был Царь Иван!
А когда из церкви вышла Вера Николаевна, прямая, белая, неживая, то вслух не сказали, но про себя подумали:
— Прожить бок о бок долгую жизнь с таким необыкновенным человеком, каким был Бунин, может быть и великое счастье, но что великий был этот подвиг — несомненно.
Потом сели в автокары и помчались. Возвратились из Сент-Женевьев.
Была человеческая потребность прочесть про себя и сейчас вслух стихи, написанные им почти полвека назад:
Андрей Седых
САТИРИК В НЕМ БЫЛ СИЛЬНЕЕ ЮМОРИСТА
Трудно быть юмористом в эмиграции. И не потому, что не над чем посмеяться и нечего высмеивать — эмигрантская жизнь содержит немало сторон, фантастических по своей нелепости и карикатурности. Мы пробуем смеяться, но смех быстро обрывается, а улыбка становится горькой. Так уж повелось, что смех наш всегда «сквозь слезы». Должно быть, такова натура — просто смеяться мы не умеем, сейчас же кто-нибудь напомнит: над кем смеемся, над собой смеемся… Знал трех больших юмористов — Дон-Аминадо, Сашу Черного и Н. А. Тэффи. Все они принадлежали к тому поколению русских писателей, которое продолжало классическую традицию русского юмора, пропитанную гуманностью и жалостью к человеку.
Быть может, это не вполне применимо только к Дон-Аминадо. В нем сатирик всегда был сильнее юмориста. Он не только смеялся, но и высмеивал, и высмеивал подчас жестоко.
Темы свои он черпал из «нашей маленькой жизни». Никто так не умел изображать почтенных общественных деятелей, устраивающих свои собственные юбилеи, бестолковые собрания с прениями сторон и благотворительные вечера с домашним буфетом и танцами до последнего метро, как Дон-Аминадо. Некоторые его вещи написаны с блеском непревзойденным. Как забыть рассказ гарсона парижского кафе, который жалуется на своих русских клиентов? Приходят они всегда толпой и первым делом начинают сдвигать все столики вместе, словно для банкета. Французы заранее знают, что хотят выпить, и заказывают сразу. Не то русские. Сначала они требуют чай для всех, потом кричат, что передумали. Один хочет сандвич с ветчиной, другой пиво, третий чай, четвертый кофе… И гарсон никак не может разобраться в тайниках славянской души.
И в жизни Дон-Аминадо всегда был остроумным и блестящим. Знал я его очень хорошо, знакомство наше и дружба начались в те далекие годы, когда Дон-Аминадо и Алексей Толстой, еще именовавший себя графом, начали издавать в Париже детский журнал «Зеленая палочка». А потом произошло такое событие. Пришел я в зал Гаво на вечер Дон-Аминадо и на сцене увидел прелестную девушку в белом атласном платье, которая играла в его скетче. Был я тогда непростительно молод и еще не научился проходить равнодушно мимо молодых актрис.
Дон-Аминадо подвел меня к ней и представил:
— Познакомьтесь, это Андрей Седых, а это — Женечка Липовская. — И тут же, обращаясь ко мне, вылил ушат холодной воды: — Только я вас предупреждаю, дорогой, из вашей попытки начать с нею роман ничего не выйдет.
Позже, когда Женечка Липовская стала моей женой, я буквально годами отравлял ему жизнь и при встрече всегда говорил:
— Ну, какой же вы плохой психолог, Аминад. Ни один мой роман в жизни не был таким продолжительным и удачным, как роман с вашей Женечкой Липовской!
Он смотрел на меня внимательно, словно изучая, и вздыхал:
— Да, дорогой… Вы совершенный Андрюша Ющинский.
В редакцию «Последних новостей» он приходил два или три раза в неделю, сдавал свои стихи или фельетон А. А. Полякову — единственному, кажется, человеку, с мнением которого серьезно считался, а затем мы сходили вниз, пить горьковатый кофе у Дюпона. Иногда присоединялся к нам М. А. Алданов. Он любил послушать веселый разговор, но сам никогда не острил и в суждениях о людях всегда соблюдал крайнюю осторожность, — мы неспроста считали Алданова последним джентльменом русской эмиграции.
В эти годы Дон-Аминадо создал тип эмигрантского денационализировавшегося мальчика — Колю Сыроежкина, и мы наслаждались этим Колей, который постепенно стал для нас как бы живым существом.
Коля любил задавать вопросы, на которые редко получал ответы:
— Куда идет папа, когда он выходит из себя?
Или:
— Почему, когда приходят гости, мама все время пудрится и извиняется? И почему, когда гости уходят, мама говорит — слава Богу?
— Что такое нервы и как их взвинчивают?
— За что тетя Катя держится, когда она ходит по скользкой дорожке?
— И как могут все большевики висеть на одном волоске?
Славился Дон-Аминадо и своими афоризмами, которые читатели запоминали и с наслаждением повторяли:
— Волосы, как друзья, — писал он. — Седеют и редеют. Или:
— Ничто так не старит женщину, как ее возраст.
— В нормальной женской биографии — до тридцати лет хронология, после тридцати лет мифология.
— Приспособьте декольте к вашим карт-д-идантите!
— Богатые люди украшают свой стол цветами, а бедные — родственниками.