– Поработаешь пару годков кем-то вроде дежурного библиотекаря. Общественная нагрузка. Усек?
Еще б не усек! А озадаченный Федор прокомментировал:
– Да уж, крестник! Очко! И когда это ты приглянулся сиськастой Родине-Матери? У нее ж вместо сердца будильник железками тикает. Далеко, мерзавец, пойдешь.
Он уж, поди, и запамятовал, что прозвище Дон дала Ване как раз директриса, спустя годы ему пояснившая:
– Ты сосал так взахлеб, что глотка за губами не поспевала. В первый же раз весь облился. Смотрю, вокруг рта молоко эспаньолкой застыло. Ну, думаю, вылитый дон. И взгляд такой гордый, будто с портрета испанца. Так ты стал Дон Иван. Кличка быстро прилипла: про стойку в пеленках вся челядь уж знала. А Жуан и Иван – вроде кукиша с шишом, синонимы.
Безразличие взрослых беспечно: никто из них – ладно там дворник, но ни один из приставленных воспитателей – не обеспокоился свершившейся под носом драмой. Поначалу Дон не мог взять в толк, почему все настолько идет своим чередом, будто ничего такого и не было, ведь свидетелем его истерических воплей стал десяток людей, отвечавших в детдоме за сохранность питомцев. Но разыгравшееся перед ними действо дрессировщики юных нервических нравов, стригуны их взлохмаченных судеб восприняли не серьезнее, чем анекдот, забываемый раньше, чем уймется зевком возбужденный им смех. В большинстве своем беды детдомовцев вызывали в наставниках только докуку: тавтология утомительна, а, кроме подобных и слишком уж частых спектаклей, те едва ли умели их чем-то развлечь. Все шло равнодушно своим чередом.
Но равнодушие не всегда убивает. Иногда оно придает импульс жить.
Тяжелый корабль приюта шел как ни в чем не бывало вперед своим сонным, арктическим ходом. До людей-поплавков за бортом ему не было дела. Выбор был невелик: или целую вечность тонуть, или снова подплыть к железному борту, подтянуться на мокрых канатах и обсохнуть на скользкой, как зеркало в дождь, зыбкой палубе. Перед мальчишкой, будто на школьном диктанте, лежал чистый лист, на котором вменялось, уже без помарок, написать с большой буквы себя.
– Я бы порезала.
– А я бы зарезал.
– Не спеши. Мне понравилось. Мне не понравилось только, что ты так спешишь. Когда ты спешишь, ты всегда тараторишь.
– Все из-за Дона. Хочу поскорей его вырастить и перейти к настоящей любви.
– А нельзя перейти к ней сейчас, а потом дорастить до нее и его?
– Для этого нужно, чтобы он не молчал.
– А он все молчит?
– Точно мерзлая рыба.
– И даже не пишет курсивом?
– Разве что на полях.
– Почитай.
– Читать, собственно, нечего – так, заумная муть.
Стыдясь, я, Дон Иван, заунывно читаю:
«Пообедал.
• Посылка от Анны еще не пришла.
• Полагаю, к звонку двойник не причастен. Скорее я склонен считать, что за утренним странным приветом стоит сама Анна.
• Поскольку такой вариант невозможен, думаю я о другом. Ограждаюсь от корч сумасшествия нервной болтливостью памяти.
• Когда вспоминаю, мне почти хорошо. Я как бы впервые владею своей покорившейся логике жизнью. Становлюсь ее лоцманом и гребу сквозь пороги по давно утонувшим следам. Отныне я сам за нее выбираю маршрут.
• Конечно, это всего лишь иллюзия. Но, если вникнуть, только иллюзии властны над прошлым – хотя б потому, что прошлое властно над всем остальным.
• Когда вспоминаю, звонка из утра я не слышу. Внушаю себе, что слышу его я из сна. Покуда посылка еще не пришла, поступать так как будто пристойней.
• Я вспоминаю себя чужим голосом. Голосом книги, сочиняемой словно не мною, а теми, кто жил или до, или вместо меня.
• У лжи этой есть своя честность: мой голос едва ли способен на что-то, кроме молчания и крика, а для ясных свидетельств желательна членораздельная речь.
• Я так вспоминаю себя, будто это вы сами пишете воспоминаньем меня.
• Пока вы меня пишете, мы с вами живы.
• Если вы живы, значит, и Анна почти что жива: она ведь теперь тоже призрак…»
– А «вы» – это мы или ты?
– Это все, кто читает.
– Значит, пока только мы.
– Мне показалось или ты с облегчением вздохнула?
– Я с облегчением вздохнула. Мне показалось, что Дон уже слишком ты.
– Тебе это не нравится?