Глава XII
Ночь, послѣдовавшую за встрѣчей Донъ-Кихота съ колесницей смерти, рыцарь провелъ съ своимъ оруженосцемъ подъ широкой тѣнью величественныхъ деревьевъ, гдѣ наши искатели приключеній и поужинали чѣмъ Богъ послалъ. За ужиномъ Санчо сказалъ своему господину: «Согласитесь, ваша милость, что я очень глупо распорядился бы, выбравъ въ награду себѣ, вмѣсто трехъ жеребятъ, трофеи вашего послѣдняго приключенія. Да! справедлива эта пословица: лучше синица въ руки, чѣмъ журавль въ небѣ.»
— Пожалуй, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; но только ты врядъ-ли былъ бы въ убыткѣ, еслибъ допустилъ меня расправиться съ этими комедіянтами какъ я хотѣлъ, потому что теперь въ рукахъ твоихъ былъ бы золотой императорскій вѣнецъ и разрисованныя крылья купидона.
— Виданное ли дѣло, отвѣчалъ Санчо, золотой вѣнецъ у комедіянта; мѣдный или жестяной, это такъ…
— Ты правъ, сказалъ Донъ-Кихотъ. Въ самомъ дѣлѣ, странно было бы дѣлать театральныя принадлежности изъ драгоцѣнныхъ матеріаловъ. Онѣ должны быть такъ же обманчивы, какъ и обставляемыя ими событія. Кстати, Санчо, въ слову о театрѣ, посовѣтую тебѣ не пренебрегать ни драматическими авторами, ни актерами; тѣ и другіе составляютъ классъ людей, весьма полезныхъ во всякомъ обществѣ. Сцена — это зеркало, отражающее въ себѣ во всѣхъ подробностяхъ нашу жизнь. Она показываетъ намъ чѣмъ мы должны быть, и что мы въ самомъ дѣлѣ. Другъ мой! ты вѣроятно видѣлъ піесы, въ которыхъ дѣйствующими лицами были короли, монахи, рыцари, дамы и иные персоналы? Одинъ представлялъ фанфарона, другой — плута, третій — солдата, четвертый — влюбленнаго и т. д., но это продолжалось только до конца піесы; по окончаніи ея, каждый сбрасывалъ съ себя маску, и за кулисами всѣ становились равными.
— Все это я видѣлъ, сказалъ Санчо.
— Другъ мой, не то ли же самое происходитъ и на сценѣ міра; и на ней играютъ императоры и другія лица, встрѣчаемыя на театральныхъ подмосткахъ. Когда же съ нашей жизнью оканчивается и наша общественная роль, когда смерть сниметъ возвышавшія и унижавшія васъ мишурныя мантіи, тогда въ могилѣ всѣ мы становимся равными.
— Въ частую доводилось мнѣ слышать это старое, впрочемъ, сравненіе, всегда напоминающее мнѣ шахматную игру, отвѣчалъ Санчо; въ шахматахъ тоже каждой фигурѣ дается на время игры извѣстный чинъ, но чуть только игра кончилась, шашки смѣшиваютъ и кидаютъ въ коробку, какъ людей въ могилу, безъ всякаго вниманія въ прежнему ихъ званію.
— Я нахожу, Санчо, что ты съ каждымъ днемъ становишься умнѣе, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.
— Еще бы, сказалъ Санчо. что день толкаясь около вашей милости, я долженъ былъ, кажется, кое чему научиться. самая песчаная, ничего не родящая почва. то и дѣло удобряемая и окуриваемая даетъ, наконецъ, хорошую жатву; а чѣмъ были ваши разговоры, какъ не удобряющимъ средствомъ для невоздѣланной почвы моего ума, и она съ помощью Божіей окажется, я, надѣюсь, достойной потраченныхъ на нее трудовъ.
Рыцарь не могъ безъ улыбки выслушать изысканныхъ сравненій своего оруженосца, хотя не могъ и не подивиться сдѣланнымъ имъ успѣхамъ. Въ самомъ дѣлѣ, Санчо съ нѣкотораго времени говорилъ на удивленіе, и только когда у него появлялось желаніе быть ужъ слишкомъ краснорѣчивымъ, тогда, подобно молодому студенту на ученомъ состязаніи, онъ отъ излишняго краснорѣчія завирался. Больше всего ему шло говорить пословицами, не смотря на то, что между пословицами кстати, онъ вклеивалъ другія ни въ селу, ни къ городу, какъ это читатель не разъ уже видѣлъ и не разъ увидитъ еще.
Поговоривъ еще нѣсколько, Санчо закрылъ глаза, обыкновенный намекъ на то, что его клонитъ во сну. Разсѣдлавъ осла, онъ пустилъ его пастись на траву, съ Россинанта же снялъ только узду, потому что Донъ-Кихотъ строго на строго запретилъ ему разсѣдлывать своего коня все время, которое рыцарь проведетъ подъ открытымъ небомъ. Донъ-Кихотъ придерживался въ этомъ отношеніи древняго и строго соблюдаемаго имъ обычая странствующихъ рыцарей, гласящаго: «сними уздечку и привяжи ее къ арчаку сѣдла, но берегись разсѣдлывать коня».
Переходившее отъ отца въ сыну преданіе говоритъ, что дружба осла и Россинанта, этихъ двухъ миролюбивѣйшихъ въ мірѣ животныхъ, была такъ искренна, что авторъ исторіи Донъ-Кихота посвятилъ нѣсколько главъ исключительно этой животной пріязни. Впослѣдствіи онъ сократилъ ихъ, желая соблюсти въ своемъ трудѣ достоинство, подобающее столь героической исторіи, какъ исторія нашего рыцаря. Тѣмъ не менѣе, по временамъ, онъ забывается и пишетъ, напримѣръ, что когда животныя наши сходились вмѣстѣ, они тотчасъ же спѣшили почесаться другъ о друга, и когда имъ, наконецъ, надоѣдали эти взаимно оказываемыя другъ другу услуги, тогда Россинантъ склонялъ на шею осла свою морду, выходившую изъ-за первой на поларшина, послѣ чего оба, потупивъ взоры долу, готовы были пребывать въ такомъ положеніи по крайней мѣрѣ сутокъ трое, еслибъ не выводили ихъ изъ этого сладостнаго усыпленія люди или голодъ. Авторъ не побоялся уподобить эту дружбу дружбѣ Низуса и Еураліи, и даже Ореста и Пилада — сравненіе, показывающее какъ высоко чтилъ онъ дружбу осла съ Россинантомъ. Быть можетъ, впрочемъ, онъ хотѣлъ воспользоваться случаемъ, чтобы напомнить людямъ о томъ, какъ легко они измѣняютъ дружбѣ, которой пребываютъ вѣрными даже животныя.