— Санчо! Ужели ты до сихъ поръ стоишь на своемъ и думаешь, что Дульцинеи провѣевала рожь, когда ты знаешь, какъ недостойно ея это занятіе. Неужели ты забылъ стихи нашего великаго поэта, рисующія нѣжныя работы тѣхъ четырехъ нимфъ, которыя изъ глубины хрустальныхъ водъ своихъ часто выплывали на верхъ и на зеленыхъ лугахъ садились работать надъ дорогими матеріями, сотканными изъ шелку, золота и жемчугу? Надъ подобною работою, Санчо, ты долженъ былъ застать и Дульцинею, если только какой-нибудь врагъ мой волшебникъ, изъ-зависти во мнѣ, не ввелъ тебя въ заблужденіе, перемѣнивъ ея видъ. И кстати сказать, я очень безпокоюсь о томъ, не написна ли эта отпечатанная уже исторія моихъ дѣлъ — однимъ изъ этихъ невѣрныхъ и не переполнена ли она вслѣдствіе того ложью, перемѣшанной съ небольшой частицею правды. О зависть! воскликнулъ онъ. О, источникъ всѣхъ земныхъ бѣдъ! О червь, неустанно гложущій всякую доблесть. Всѣ другіе пороки ведутъ насъ въ какому-нибудь наслажденію, но зависть влечетъ за собою только месть, раздоръ и злодѣянія.
— Вотъ, вотъ именно, что я думаю, прервалъ Санчо; и меня, готовъ биться объ закладъ, должно быть такъ отдѣлали въ этой книгѣ, что моя добрая слава пошатывается въ ней, какъ сломанная повозка. И однако, клянусь душой Пансо, я во всю мою жизнь не сказалъ дурного слова ни про одного волшебника; къ тому же я такъ бѣденъ, что не могъ, кажется, возбудить зависти въ себѣ ни въ комъ. Все, въ чемъ можно упрекнуть меня, — это развѣ въ неумѣніи держать на привязи свой языкъ, и если разсудить, что я не такъ золъ какъ простъ, что я свято вѣрую во все, во что велитъ вѣровать ваша святая римско-католическая церковь, что я заклятый врагъ жидовъ, то этого кажется довольно для того, чтобы историки ваши щадили меня въ своихъ писаніяхъ. А впрочемъ, пусть они пишутъ что угодно: бѣднякомъ былъ я, бѣднякомъ остался; ничего не выигралъ, ничего не проигралъ, и объ этой книгѣ, переходящей изъ рукъ въ руки, въ которую я попалъ, я, правду сказать, столько же забочусь, какъ о сгнившей фигѣ.
— Санчо! слова твои напомнили мнѣ исторію одного современнаго намъ поэта. Въ сатирѣ своей на придворныхъ дамъ онъ не упомянулъ объ одной, противъ которой не дерзнулъ открыто возстать. Разсерженная такимъ невниманіемъ, дама эта побѣжала къ поэту и просила пополнить пробѣлъ въ его сатирѣ, грозя ему въ противномъ случаѣ страшно отомстить. Сатирикъ поспѣшилъ исполнить ея желаніе и отдѣлалъ ее такъ, какъ не отдѣлали бы ее языки тысячи дуэній. Дама осталась этимъ очень довольна, потому что пріобрѣла извѣстность, хотя и безславную. Нельзя не припомнить тутъ кстати и того пастуха, который съ единственной цѣлью обезсмертить свое имя, сжегъ причисленный къ семи чудесамъ свѣта знаменитый храмъ Діаны Эфееской, и что-жъ? не смотря на всѣ усилія скрыть его имя и тѣмъ помѣшать снѣдавшему его желанію обезсмертить себя, — мы знаемъ, что онъ звался Геростратомъ.
Нѣчто въ этомъ же родѣ я сообщу тебѣ, разсказавъ происшествіе съ славнымъ императоромъ нашимъ, Карломъ пятымъ. Однажды онъ пожелалъ осмотрѣть въ Римѣ Пантеонъ Агриппы, этотъ нѣкогда знаменитый храмъ всѣхъ боговъ, а нынѣ храмъ всѣхъ святыхъ; зданіе наилучше сохранившееся изъ всѣхъ памятниковъ языческаго Рима, и краснорѣчивѣе другихъ свидѣтельствующее о величіи и могуществѣ его строителей. Онъ устроенъ въ видѣ купола, и хотя свѣтъ падаетъ въ него только чрезъ полукруглое отверстіе на самой вершинѣ его, тѣмъ не менѣе онъ освѣщается такъ ярко, что можно думать, будто свѣтъ входитъ въ него безпрепятственно со всѣхъ сторонъ. Въ это-то отверстіе августѣйшій посѣтитель обозрѣвалъ пантеонъ, вмѣстѣ съ однимъ молодымъ римляниномъ, обратившимъ вниманіе императора на всѣ замѣчательныя частности этого чуднаго зданія. Когда императоръ удалялся уже съ своего мѣста, проводчикъ неожиданно сказалъ ему: «государь! я не могу скрыть отъ вашего величества странной мысли, тревожившей меня нее время, какъ вы стояли у этого отверстія. Мнѣ все хотѣлось столкнуть васъ внизъ и вашею смертью обезсмертить себя». «Не могу не поблагодарить васъ за неисполнѣніе вашего желанія», отвѣтилъ императоръ, «и чтобы впредь не вводить васъ во искушеніе, запрещаю вамъ отнынѣ на всегда быть тамъ, гдѣ буду я». Съ послѣднимъ словомъ императоръ очень любезно простился съ своимъ проводникомъ. Все это показываетъ, Санчо, какъ сильно въ человѣкѣ желаніе заставить говорить о себѣ. Какъ ты думаешь, изъ-за чего Горацій Коклексъ, обремененный оружіемъ, кинулся съ высокаго моста въ Тибръ? Что побудило Муція Сцеволу сжигать руку свою на раскаленномъ желѣзѣ? Что воодушевило Курція низвергнуться въ огненную бездну, внезапно развергшуюся предъ нимъ среди вѣчнаго города? почему Цезарь перешелъ чрезъ Рубиконъ, послѣ столькихъ зловѣщихъ предзнаменованій? И, наконецъ, въ наши дни, что устремило Кортеца съ горстью храбрецовъ на завоеваніе новаго свѣта? что побудило ихъ отодвинуть отъ берега свои корабли и отнять у себя средства къ отступленію? Всѣми ими двигала жажда извѣстности, жажда той частицы земнаго безсмертія, которой заслуживаютъ ихъ величественныя дѣла. Но мы, христіане — католики и странствующіе рыцари, мы должны скорѣе трудиться для славы вѣчной, уготованной вамъ въ обители небесной, нежели для той преходящей извѣстности, которая умретъ вмѣстѣ съ этимъ міромъ. Подчинимъ же, Санчо, наши дѣянія слову той религіи, въ лонѣ которой мы имѣемъ счастіе пребывать; и убивая великановъ, смиримъ нашу гордость, зависть побѣдимъ великодушіемъ, гнѣвъ спокойствіемъ и хладнокровіемъ, жадность воздержаніемъ, сонъ — легкой пищей и настойчивымъ бодрствованіемъ, наконецъ страсти вѣрностью, которой мы обязаны избраннымъ нами дамамъ. Восторжествуемъ надъ лѣностью, объѣзжая четыре части свѣта, и отыскивая случаи, могущіе содѣлать насъ не только истинными христіанами, но вмѣстѣ и славными рыцарями. Вотъ, Санчо, ступени, по которымъ можно и должно достигать неумирающей славы.
— Все это я понимаю очень хорошо, отвѣчалъ Санчо, но сдѣлайте одолженіе, разъясните мнѣ одно тревожащее меня сомнѣніе.
— Открой мнѣ его, и я отвѣчу тебѣ, какъ могу, сказалъ Донъ-Кихотъ.
— Скажите мнѣ, гдѣ теперь эти Іюли, и Августы и другіе названные вами рыцари? спросилъ Санчо.
— Язычники, безъ сомнѣнія, въ аду, а христіане, если они вели на землѣ праведную жизнь, находятся въ раю или въ чистилищѣ.
— Ладно, но скажите еще, продолжалъ Санчо, надъ прахомъ этихъ важныхъ лицъ теплятся ли никогда непогасаемыя серебряныя лампады? гроба, въ которыхъ схоронены тѣла ихъ, украшены ли парчами и восковыми изображеніями костылей, головъ, ногъ и рукъ? и если не этимъ, то скажите, чѣмъ они украшены?
— Тѣла язычниковъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, почіютъ большею частію въ величественныхъ храмахъ; такъ, прахъ Юлія Цезаря хранится въ Римѣ подъ гигантской каменной пирамидой, нынѣ называемой башнею Святаго Петра. Гробъ, обширный, какъ деревня, называвшійся нѣкогда moles hadriani, а нынѣ — замкомъ Святаго Ангела, скрываетъ въ себѣ останки императора Адріана. Царица Артемизія схоронила своего супруга въ гробницѣ такихъ размѣровъ и такой утонченной отдѣлки, что ее сопричли къ семи чудесамъ свѣта; но ни одна изъ этихъ величественныхъ гробницъ, ни много другихъ имъ подобныхъ никогда не были украшаемы парчами, или чѣмъ-нибудь другимъ, приличнымъ только гробницамъ святыхъ.
— Теперь, скажите мнѣ, господинъ мой, что предпочли бы вы: убить великана или воскресить мертваго?
— Конечно — воскресить мертваго.
— Я тоже, воскликнулъ Санчо. Вы, значитъ, согласны съ тѣмъ, что слава мужей, воскрешавшихъ мертвыхъ, возвращавшихъ зрѣніе слѣпымъ, ноги хромымъ, и у мощей которыхъ стоитъ безсмѣнно колѣнопреклоненная толпа, слава ихъ, говорю, въ этомъ и загробномъ мірѣ выше славы всѣхъ императоровъ язычниковъ и всѣхъ когда либо существовавшихъ на свѣтѣ рыцарей.
— Согласенъ.
— Значитъ, если только у мощей святыхъ угодниковъ теплятся никогда непогасаемыя лампады; если только надъ ихъ гробницами висятъ восковыя изображенія рукъ и ногъ, если только ихъ тѣлеса короли и епископы носятъ на своихъ плечахъ, если они одни украшаютъ храмы и алтари…
— Кончай, сказалъ Донъ-Кихотъ; мнѣ интересно знать, что ты хочешь этимъ сказать.