Ему стоило большого усилия написать этот третий акт. Первый вариант, отосланный Меррею, показался слабым всем его друзьям. Он переделал его. Наконец в июне 1817 года драма была напечатана в Англии. Это было довольно опасно для Августы, которую в глазах света любовь Манфреда к Астарте обвиняла самым прозрачным образом. «Никакое признание не могло бы быть более полным, — писала миссис Вильерс. — Это так прозрачно, что его друзья не решатся и подумать отрицать эти намеки… Видели ли вы журнал «The Day and New Times» от 23 июня? Там есть длинная критическая статья о «Манфреде», недурно написанная, по-моему, но полная намеков, и совершенно явных, на Августу». Что же касается самой Августы, теперь уже окончательно прирученной, она писала Аннабелле, спрашивая, что она должна говорить о «Манфреде», если её спросят. «Вы не можете говорить о «Манфреде», — ответила ей леди Байрон, — не выражая вашего неодобрения самым определенным образом».
Весной, когда Байрону стало лучше, доктора посоветовали ему переменить климат, чтобы совсем избавиться от лихорадки. Хобхауз, который находился в Риме уже пять месяцев, занимаясь археологией, звал туда своего друга. Байрон колебался. Мажет быть, это было наивно, но мысль покинуть Марианну делала его совершенно «каролиническим». Она хорошо ухаживала за ним во время болезни. Он не хранил ей верности, но был привязан. Как только он влюблялся, его сейчас же увлекала нелепая надежда, что найдет прекрасную душу. И даже Марианна Сегати, снисходительная супруга венецианского торговца, становилась неожиданным воплощением «прекрасного идеала».
С другой стороны, путешествие в Рим давало возможность написать четвертую песнь «Чайльд Гарольда», и он решился послушаться медиков. Проехал через Феррару, где написал «Жалобу Тассо» и видел гробницу Ариосто, Флоренцию, где нашел, что одна из женщин на картине, изображавшей «Избиение младенцев», походила на леди Понсонби. Как Флетчеру, ему всюду мерещились английские лица. Затем по дороге в Рим он проехал около Тразименского озера. В детстве скромный священник Пэтерсон рассказывал ему о земле, покрытой мертвецами, и о ручье, в котором текла кровь карфагенян и римлян. Крестьяне показали ему этот ручей, за которым осталось имя Сангвинетто[54]. Озеро было словно серебряный листок; хорошо возделанные поля и группы деревьев являли мирный пейзаж.
В Риме, как всегда, он жил в двух планах: Байрона и Чайльд Гарольда. В плане Байрона он много ездил верхом, исправлял проклятый третий акт «Манфреда», который мерреевский синклит продолжал упрямо отвергать, и писал Муру:
«О Риме ничего не буду вам говорить; это неописуемо, и путеводитель здесь лучше всякой книги. Вчера обедал у лорда Лэнсдоуна… Ездил верхом почти целый день… Насчет Колизея, Пантеона, святого Петра, Ватикана, Палатина и т. д. и т. д., — как указано выше, зри путеводитель… Аполлон Бельведерский похож на леди Аделаиду Форбс, я никогда не встречал подобного сходства. Видел живого папу и одного мертвого кардинала — у обоих был прекрасный вид… Вот пришел Хобхауз, лошади у подъезда, итак — поехали».
Скульптор Торвальдсен, к которому его направила графиня Альбицци и которому он позировал, имел счастливый случай усмотреть этот переход от Байрона к Чайльд Гарольду. Байрон, усаживаясь в мастерской скульптора, принял выражение, совершенно непохожее на то, которое ему было свойственно.
— Не сядете ли вы поудобней? — сказал Торвальдсен. — Вам нет надобности принимать такую позу.
— Это моя обычная поза, — ответил Байрон.
— Вот как! — сказал Торвальдсен. И он изобразил Байрона таким, каким тот хотел быть.
Когда бюст был окончен, Байрон сказал:
— Это не похоже на меня. У меня более несчастный вид.
Для Чайльд Гарольда Рим был самым лучшим местом для размышлений. На всем свете не нашлось бы такого изобилия байронических тем. Величие и падение, развалины и красота, божественные банальности встречались на каждом перекрестке… Размышление над гробницей Цецилии Метеллы. Кто была она, эта важная дама, покоящаяся в этой крепости? Была ли она невинна и прекрасна? Была ли она их тех, которые любят своего повелителя, или из тех, которые предпочитают чужих? Умерла ли она юной, с последним розовым лучом детства на щеках, или в старости, с серебряной сединой в длинных косах? У него было столько личного в отношении к смерти, что он растрогался над этой неведомой кончиной. Мечтания на Палатине. Ночные птицы перекликались меж поросших плющом камней, камней, которые были когда-то дворцом императоров… Вечная мораль всей истории человечества. Свобода рождает славу, слава — богатство, тиранию, которая возвращает варваров, и цикл начинается снова…