Хент скоро понял, кого он потерял в Шелли. Отныне, когда орел поссорится с воробьем, их уж не помирит этот сильный резкий голос. Один в чужом краю, с человеком, которого он почти не знал и с которым у него не было никаких общих вкусов, обремененный больной женой и шестерыми детьми. Хент иногда испытывал головокружение, глядя в пропасть, на краю которой он пристроился.
В продолжение нескольких недель положение еще было терпимо. Байрон был верен памяти Шелли. Нельзя сказать, чтобы он оплакивал его, но насильственная смерть людей, которых он любил, являлась всякий раз новым эпизодом непрекращающейся борьбы между ним, Байроном, и Судьбой. Все те, к кому он привязывался, должны исчезнуть. Шелли, утонувший вслед за Мэтьюсом, вслед за Лонгом, — так оно и должно было быть. Еще раз снова надо вернуться к унылой рутине существования и подумать не без отрады, что когда-нибудь невидимая рука настигнет и его. Это был скорее вызов, а не скорбь. Но он защищал память Шелли, «лучшего и самого неэгоистичного из людей». Хенты. в палаццо Ланфранка существовали под охраной великой тени.
Впрочем, Байрон верил в успех «Либерала». Хобхауз и Мур подтрунивали над его содружеством с Хентом, но он надеялся доказать им, что его имени достаточно, чтобы обеспечить успех любого журнала. Теперь, после утраты Шелли, он даже был доволен тем, что во дворце живет писатель, критик, которому каждое утро можно показывать строфы, сочиненные ночью. Но Хенту уже надоел этот слишком требовательный патрон. Их взгляды на «Либерал» были совершенно различны. Хент был полемист, Байрон — гений. Хент хотел этим журналом «задать встряску миссис Грэнди и Джону Булю»; Байрон просто хотел печатать в нем все, что напишет. Прихоти Байрона, которые в его собственных глазах были законами вселенной, раздражали Хента. Во дворце Ланфран-ка он работал в маленькой комнатке, которая выходила во двор с апельсиновыми деревьями. Каждое утро он слышал, как Байрон встает, принимает ванну, одевается и поет очень громко, фальшивя, какую-нибудь арию, чаще всего из Россини. Спустя некоторое время Байрон под окнами Хента кричал: «Леонтиус!» — латинская интерпретация имени Ли Хента, придуманная Шелли. Хент поднимался, вздыхая, здоровался и выходил во двор. Если госпожа Гвиччиоли бывала в это время в Пизе, она выходила к ним в косичках, по-утреннему, и Хент должен был выслушивать попеременно жалобы Байрона на ревнивый нрав госпожи Гвиччиоли и госпожи Гвиччиоли на грубость Байрона.
Любовники теперь уже слишком хорошо знали друг друга, чтобы Тереза, как прежде, могла воображать «своего поэта» чуть ли не бесплотным героем романа, достойного Петрарки. Для Байрона факт был фактом, и когда женщина становилась его любовницей, он говорил о ней со всеми в резких и откровенных выражениях, не оставлявших никакого сомнения о характере их отношений. Этот реализм задевал Терезу. Байрон со своей стороны считал её верной, бескорыстной, любящей, но подверженной порокам, неизбежным у «бессмысленной породы женщин», — ревности и сантиментам.
Хент для этой беспокойной четы был весьма суровым наперсником. Его настраивала против них жена. Так же, как и леди Байрон, госпожа Гвиччиоли не нашла нужным знакомиться с миссис Хент. Женщины не разговаривали друг с другом. Марианна Хент вела себя по отношению к Байрону вызывающе. Она прогоняла детей, когда он появлялся, находя, что его речи слишком опасны для юных ушей. Байрон знал это, и суровое суждение женщины, которая жила под его крышей и его благодеяниями, задевало. Удивительная наивность для ученика «Рошфуко», которому следовало бы предвидеть естественные последствия благодеяний. Но ему опротивели все Хенты: и родители, и дети. Он писал Мэри Шелли: «Мне противно видеть в этих стенах, где обретаются дети Хентов, какую-нибудь вещь, принадлежавшую Шелли… Все, что не изгажено их грязью, изломано их руками». У входа наверх в свои апартаменты Байрон поместил бульдога, коему было поручено держать гостей на приличном расстоянии:
— Не пускай сюда этих кокни! — говорил Байрон собаке, поглаживая ее.
Бельэтаж и нижняя половина дворца Ланфранка жили почти что в состоянии войны. Хент с презрением отзывался об этом «столь мало поэтичном поэте и столь мало величественном лорде». Спустя несколько недель Байрону пришлось в третий раз провожать Гамба. Изгнанные на сей раз из всей Тосканы, они вынуждены были искать спасение в Генуе. Он был в отчаянии, что ему придется тащить с собой Хента и «весь его готтентотский крааль». У него не хватало жестокости бросить их в Пизе, но, царапая наспех строфы «Дон Жуана» на краешке последнего стола, оставленного рабочими при перевозке, он проклинал их от всей души.