XXXIV.
ГЕРОЙ И СОЛДАТ
Если у Байрона было что-нибудь действительно характерное — так это его большой здравый смысл.
Великие события нашей жизни часто предваряются фактами такими незначительными, что мы едва обращаем на них внимание; наши поступки, наши речи опутывают нас, как силки; лишь один путь остается свободным; наступает минута, когда мы должны отдать нашу жизнь за свои умозаключения. Почти все герои происходят отсюда, а героизм состоит в том, чтобы не позволять телу отвергать безумства духа.
Уже два года следил Байрон с меланхолическим интересом за переменными успехами развивающегося в Греции восстания. В Пизе, когда Маврокордатос поехал в Грецию, чтобы присоединиться к повстанцам, Байрон говорил всем окружающим, что ему хотелось бы поехать с ним. Он писал об этом Муру, он говорил об этом Гамба, Медуину (который записал его фразу: «Мне хочется вернуться в Грецию, и, вероятно, я там умру»), Трилони, который этому не верил. Вообще вряд ли кто принимал в Пизе всерьез проекты Байрона. Они так часто менялись! Венесуэла, Соединенные Штаты, Англия, Греция — его воображение не надолго пленялось этими мечтами. Репутация в глазах друзей сложилась окончательно. Он был женственным, слабым, чувствительным. Прямая противоположность человеку действия со всех точек зрения.
Тем не менее греческий проект оказался более длительным. И не потому, что Байрон ненавидел турок. Он сохранил наилучшие воспоминания о седобородых пашах, которые принимали его в 1810 году. Тогда он жалел порабощенную Грецию, но считал, что это непоправимо. Теперь, казалось, восстание имеет шансы на успех. Турки не сумели ввести свое управление в стране. Они расположились там «лагерем, временно раскинутым в Европе». Но всякий лагерь может попасть в положение, когда его приходится снимать из-за атаки противника, и их было относительно легко прогнать.
Но почему же в таком случае греки не освободились в XVIII веке? Чтобы восстать, надо верить в восстание. Только с Французской революцией греки, подобно итальянцам, полякам, восприняли слова: свобода, право народов. Им перевели «Марсельезу». Байрон в строфах «Чайльд Гарольда» заинтересовал Европу их судьбой. Они перестали смотреть на свое порабощение как на естественное положение. Это значило — перестать быть рабами.
Движение началось с организации тайных обществ, которые сперва надеялись на помощь России. Но Меттерних не дремал и заставил царя увидеть «признаки революции в греческом движении». Англия проявляла не меньше враждебности, чем Австрия. Слова Питта: «Я отказываюсь рассуждать с человеком, который не понимает, что в английских интересах необходима целостность Оттоманской империи» — оставались магической старомодной аксиомой из числа тех, которые так часто управляют внешней политикой Британии. Франция, находившаяся еще под опекой Священного союза, могла дать только отдельных волонтеров. Грекам приходилось рассчитывать только на самих себя.
С 1821 года вспыхнуло несколько очагов восстания. Архиепископ Патраса Германос, солдат-священник, скрылся в горах. В тот же день Колокотронис, предводитель горцев, поднял Морею. Другой повстанец — Одиссей — овладел частью восточной Греции. На западе повстанцами командовал принц Маврокордатос. Соглашение между этим образованным молодым человеком, европейцем, носившим сюртук и золотые очки, и горцами, вроде Одиссея и Колокотрониса, было не таким простым. Разногласие между руководителями восстания спасло турок от катастрофы. Но за границей вести о греческих победах пробудили между демократами всех стран немалый энтузиазм. Старые наполеоновские офицеры, йенские студенты и шведские мистики ехали драться за Грецию.
Английское правительство относилось к восстанию враждебно, но когда в январе 1823 года греческий депутат Луриотгис приехал, чтобы защитить греческую идею, несколько вигов, из более прогрессивно настроенных, усмотрели возможность легкого драматического сдвига в игре внутренней политики. Они основали комитет, который заседал в таверне «Корона и якорь» и, как и все такие комитеты, выпускал ряд бесполезных документов, устраивал пышные обеды, но действовал очень мало. В этот комитет входили Иеремия Бентам (реформатор права, логики, тюрем и университетов), радикальные депутаты вроде Бурдетта, Хобхауза, банкиры вроде Киннера; секретарем комитета был мистер Джон Боуринг, полиглот и ученик Бентама.
На первом заседании комитета было решено послать Эдуарда Блэкьера, автора ряда книг о Средиземье, в Грецию, чтобы завязать сношения и получить информацию. Трилони, который был знаком с Блэкьером, в феврале написал ему, что Байрон нередко говорил о своем желании поехать в Грецию. Хобхауз и Киннер усмехнулись — «милый мальчик» не годился в военачальники. Однако его имя могло оказать пользу. Блэкьер сообщил Байрону, что по пути в Грецию он заедет в Геную, чтобы повидаться с ним. Таким образом, оказывалось, что обстоятельства вынуждают Байрона к действиям.