— Я всегда думал, что это самая лучшая сцена с колдуньей, которая когда-либо была написана. Лучшая трактовка схожего сюжета — это Мефистофель Гёте. Конечно, вы сочтете библейский образ более высоким, так как считаете это откровением, но если бы вы прочли Гёте, то увидели, что это одна из самых высоких человеческих концепций.
Доктор улыбнулся на эту своеобразную ассоциацию и признался, что ему никогда не приходило в голову рассматривать Библию как литературное произведение. Потом он стал настаивать на том, что Байрону надо переменить свою жизнь.
— Я на добром пути, — сказал ему Байрон. — Как и вы, я верю в предназначение и в развращенность человеческого сердца вообще и моего в частности. Вот уже два пункта, на которых мы сходимся.
А затем, когда Кеннеди стал говорить ему о необходимости быть великодушным и милостивым и расточать вокруг себя добрые дела, Байрон спросил:
— А что вам нужно, доктор, чтобы признать меня добрым христианином?
— Увидеть вас коленопреклоненным и молящимся Богу.
— Слишком многого вы хотите, дорогой доктор.
Новости, которые приходили из Греции, несли с собой в одно и то же время и надежды и разочарование. Греки одержали победу над турками, но не могли столковаться между собой. Комитет сообщал, что он посылает корабль, груженный артиллерией и ружьями Конгрэва, новым изобретением, о котором рассказывали чудеса. Но в ожидании этого «корабля Арго» Байрон получал из Англии только карты да военные трубы, предметы, конечно, почтенные, но малополезные в стране, где солдаты не имели понятия ни о топографии, ни о музыке. Джентльмены из «Короны и якоря» обещали послать офицера для руководства операциями. Байрон думал, что хорошо было бы выбрать полковника Нэпира. Но полковник Нэпир был о Греции несколько иного мнения, чем комитет.
— До тех пор, — говорил он, — пока в Европе останется хоть один турецкий солдат, греческому правительству нечего думать о конституции.
Такие разговоры не могли понравиться либеральному комитету. Полковник Стэнхоп, которого прислали лондонские деятели, далеко не очаровал Байрона. Он был учеником Бентама — больше политик, чем солдат. Каков-то он будет на деле?
Нэпир, по крайней мере, помог Байрону сделать выбор между партиями. Он решительно выступал защитником Маврокордатоса, который, по его словам, был среди вождей революции наиболее честным и серьезным государственным деятелем. Маврокордатос был на острове Гидры, он связался с Байроном и сообщил, что готов выйти с греческим флотом, прорвать блокаду и явиться в Миссолунги, чтобы руководить операциями, если Байрон сможет, в ожидании займа, о котором торговались в Лондоне, дать вперед четыре тысячи фунтов стерлингов, чтобы оплатить экипаж. Это была немалая сумма; Байрон дал ее. Ему было приятно, что он, обыкновенный гражданин, содержит целое войско и флот. Забавляло, что деньги, которые он дал для Греции, уже превышают те, с какими Бонапарт начал итальянскую кампанию, — подробность, которую он вычитал в «Мемориале». Сулиоты Миссолунги просили его взять их на содержание и быть их вождем. Как ни был он раздосадован, ему все-таки хотелось попробовать. Это были прекрасные бойцы, и было бы великолепно иметь целое племя под своим началом! Кто знает? Освободив Грецию, он, может быть, бросится с этими людьми на иные ветряные мельницы. Он уже видел себя вождем этой банды, восстанавливающим справедливость на всем белом свете.
В конце года, благодаря финансовой поддержке Байрона, греческий флот был снаряжен, и Маврокордатос, а затем и Стэнхоп смогли прибыть в Миссолунги. Оттуда они умоляли Байрона приехать к ним. «Мне нечего вам говорить, милорд, — писал ему Маврокордатос, — как мне не терпится увидеть вас. Мы ждем ваших советов, будет слушать вас, как оракула». Стэнхоп писал: «Вас ждут с лихорадочным нетерпением. Я прогуливался этим вечером по Миссолунги, и народ требовал от меня лорда Байрона».
Присоединяться к ним, может быть, было еще рано, но Байрон знал, что члены комитета в Англии издевались над его долгим пребыванием на острове. Он был оскорблен письмом Мура, где намекалось, что Байрон, вместо того чтобы шествовать навстречу героическим подвигам, находится в прелестной вилле и оканчивает «Дон Жуана». Это было не так. Он не занимался ни «Дон Жуаном», ни другой поэмой.
— Поэзия, — говорил он Гамба, — занятие только для бездельников. Между более серьезными делами она кажется смехотворной.