«Я все время провожу с Одиссеем. Это человек большого ума и доброго сердца, он так же храбр, как его шпага. Все надежды он возлагает на народ. Он защитник сильного государства с конституционными правами. Открыл здесь две школы и позволил мне устроить типографию».
Трилони и Стэнхопу очень хотелось устроить в Салоне совещание между Одиссеем и Маврокордатосом. Возможно, там удалось бы примирить их, и, конечно, они бы предложили в таком случае Байрону титул верховного правителя Греции.
Байрон был польщен. Недоверчивый Маврокордатос опасался, что единственной целью Одиссея в этом случае было завлечь его в засаду и взять под свой надзор Байрона. Но Байрону очень хотелось устроить это свидание. Ему необходимо было вырваться на несколько дней из кошмара Миссолунги: беспрестанные просьбы о деньгах, недовольство пайком, хлеб такого дурного качества, что Байрон говорил: «Придется все-таки добыть булочника вместо кирпичника, который его выпекает»; угроза чумы, нападения на город соседних племен! В этом аду он сохранял мужество, но нервы его были до крайности напряжены.
9 апреля он получил письма из Англии с хорошими новостями по поводу греческого займа: подписка достигла двух с половиной миллионов, можно было организовать новую артиллерийскую бригаду и пехотный корпус в две тысячи человек. В этот день, развеселившись новостями из Англии, он решил поехать верхом с Гамба, хотя погода была ужасная. В трех милях от города их застал дождь. На обратном пути, когда они прискакали к хижине рыбака Газиса, где их ждала лодка, Гамба сказал, что ехать в лодке и сидеть неподвижно в мокрой одежде небезопасно и что на этот раз умнее было бы вернуться верхом.
— Хороший буду я солдат, — сказал Байрон, — если стану обращать внимание на такие пустяки!
Они оставили лошадей и доплыли до Миссолунги на лодке.
Через два часа Байрона охватил озноб, он жаловался на лихорадку и на ревматические боли. Вечером, когда пришел Гамба, он уже лежал.
— Мне очень плохо, — произнес он, — смерть мне безразлична, но я не в состоянии переносить страдания.
Наутро он послал за Перри и рассказал ему об успехе займа: они вместе подготовили план финансирования летней кампании. Байрон имел намерение оплачивать из собственных средств артиллерийский корпус, снарядить два судна и купить горные пушки. Вечером, хотя его лихорадило, он весело разговаривал с доктором Миллингеном. Потом он задумался и вспомнил предсказание миссис Вильямс. Когда гости стали упрекать его в суеверии, он ответил:
— Я нахожу, что одинаково трудно знать, чему надо верить и чему не надо верить на этом свете.
Ночью он позвал Бруно и сказал, что его знобит. Бруно, а затем Миллинген предложили ему пустить кровь, но он отказался, сказав:
— Неужели у вас нет другого средства? Люди чаще умирают от ланцета, чем от пики.
Миллинген заметил ему, что пускать кровь опасно при нервном заболевании, но не при высокой температуре.
— Кто же тогда нервный человек, — ответил он, разозлившись, — если не я? Пускать кровь нервному больному — это вроде того, как если бы вы распустили струны музыкального инструмента, который и без того фальшивит, так как струны плохо натянуты. Вы сами знаете, какая у меня была слабость перед тем, как я заболел. Если вы мне пустите кровь, вы увеличите еще эту слабость и непременно убьете меня.
Грозный ураган, соединенный с сирокко, окутал Миссолунги. Шли проливные дожди. Перри, который видел, что Байрон серьезно занемог, думал отправить его на Зант, где бы за ним лучше ухаживали, но должен был отказаться от этого, так как ни один корабль не мог выйти в море. В продолжение нескольких дней медики настаивали, что его болезнь — простуда, в которой нет ничего серьезного. Флетчер был другого мнения:
— Я уверен, милорд, — говорил он, — что у вас никогда не было еще такого припадка.
— Я тоже так думаю, — сказал Байрон.
15 апреля у него был длинный разговор с Перри.
— У меня очень странные ощущения, — сказал он, — но с головой сегодня получше: мрачных мыслей больше нет, и я думаю, что поправлюсь. Я совершенно спокоен, но иной раз на меня находит меланхолия.
Потом он сказал:
— Я уверен, что счастье — это семейный очаг. Нет на свете человека, который так уважал бы добродетельную женщину, как я, и перспектива вернуться в Англию и жить с моей женой и Адой рисует мне картину такого счастья, какого я никогда не знал до сих пор. Тихая пристань будет хороша для меня, вся жизнь моя была океанской бурей.