Театр сверкает.
Подобны трепещущим тычинкам и пестрым цветам высокие гребни женщин и кружевные мантильи. Кабальеро — в бархате и кружевах. Люстры и ряды свечей пылают, знакомые приветствуют друг друга церемонными поклонами.
Мигель чувствует на себе чей-то упорный взгляд, ищет глазами — кто это? А, Изабелла! Сидит в ложе напротив, с отцом и Фелисианой, которая машет ему веером. Мигель, смутившись, сдержанно кланяется. А совсем близко от них, правее, — Соледад с дедом. Мигель поклонился ей так демонстративно, что она покраснела, и весь зрительный зал обернулся к ней.
— Видела? — блаженно улыбается дон Хайме. — Перед всем городом не скрывает своих чувств к тебе. Он — порядочный человек и рыцарь.
Мигель в упоении смотрит на свою возлюбленную, она посылает ему улыбку.
И со всех сторон — поклоны, улыбки, приятные речи, шелест шелка, пока не зазвучала тихая музыка и слуги не погасили свечи. Полумрак спускается в зал, люди превращаются в тени, и тут Мигель, случайно подняв глаза на галерку, в самых задних рядах заметил Вехоо. Но некогда было уже занимать свою мысль опасениями за вороного, занавес поднялся, и среди диких скал на сцене появилась Росаура, переодетая мужчиной.
О гиппогриф мой старый,Ты мчался с ветром неразлучной парой!Зачем же так стремиться?Бесхвостой рыбой, и бесперой птицей,И зверем без сноровкиИ без чутья? Куда летел неловкий,В неистовстве ретивомПо трещинам, оврагам и обрывам?Упругие, сладостные, льются стихи Кальдерона. «В нем — нега аркадской идиллии, в нем — рык ренессансных труб, в нем — предзнаменование мифологических эпосов, в нем — образность мистиков и геркулесова сила страстей его родины».
Мигель захвачен. Вместе с Сехизмундо переживает он все страдания, ощущает тяжесть его оков, и вороны сожалений слетаются к его голове, истерзанной тысячами сомнений, и он осыпает злую судьбу упреками и рыданиями:
Разрешите мои сомненья,Небеса, и дайте ответ:Тем, что родился на свет,Я разве свершил преступленье?Боль Сехизмундо становится болью зрителей.
За что такая потеря,Что, бед глубину измеря,Люди того лишены,Что создал бог для волны,Для рыбы, для птицы и зверя?Стих Кальдерона бьет, рвет, терзает, потом вдруг слабеет, манит, прославляет… После жестокого столкновения между отцом и сыном — главный антракт.
Долгие, нескончаемые рукоплескания и восторг. Актера, играющего Сехизмундо, прославляют, как рыцаря древних романсов.
Мигель выбежал в вестибюль в надежде увидеть Соледад и столкнулся в дверях с человеком невысокого роста, коренастым, краснощеким, одетым чуть-чуть небрежно, но богато. Мигель налетел прямо на него.
— Эй, бешеный, так ли подобает вести себя кабальеро в театре? — сердито вскричал этот человек.
— Вы собираетесь учить меня манерам, сударь? — И Мигель в сердцах хватается за шпагу.
— Перестань, — дергает Паскуаль Мигеля за рукав. — Не устраивай скандала…
Человек засмеялся:
— Не угодно ли сразиться со мною на кистях, молодой человек? На это я еще, пожалуй, соглашусь, прочее же не стоит труда! — И он, с добродушной улыбкой поправив пострадавший при столкновении воротничок, пошел своей дорогой.
Паскуаль удержал Мигеля, кипевшего негодованием:
— Да ты знаешь, кто это?
— Кто бы он ни был!.. — не хочет успокоиться Мигель.
— Это великий человек. — Альфонсо принимает сторону Паскуаля. — Знаменитый художник, живописец Мурильо. Только ему и не хватало, что думать о поединках из-за чепухи…
В вестибюле прогуливаются горожане — знать осталась в ложах, и Мигель увидел свою возлюбленную, только когда вернулся на место.
На глазах всего города он смотрит на нее откровенно влюбленным взглядом, но гнев на дона Хайме туманит ему голову. Если б не старик, можно было бы поговорить с Соледад. Он все время на моем пути. Ненавижу!
Спектакль идет к концу.
Всепобеждающая сила добродетели — так завершается действие, гордыня сломлена и доведена до смирения, безжалостная жестокость прощена.
Занавес упал, и Мигель задумался: он сам чувствует, насколько далек он от той холодной и прозрачной, как горный воздух, чистоты, которой пронизан эпилог пьесы; чувствует, как днем и ночью необузданные страсти душат его, а грудь распирает желание жить жизнью, богатой ощущениями, — такой жизнью, какую он сам себе желает.
Я знаю, что сделаю, говорит он себе, выходя из театра. Завтра увезу Соледад в Сьерра-Арасену, в охотничий замок отца около Эль-Ронкилья, и там заживем мы, как в раю, между небом и землей, одни со своею любовью! Так я хочу! Так должно быть!
Мигель идет за своим вороным. Вехоо подает ему поводья, низко кланяясь:
— Вот ваш конь, сеньор.
— Ты тоже был в театре, — говорит Мигель, вглядываясь в его лицо, скупо освещенное фонарем, от сетки которого решетчатые тени лежат на щеках Вехоо.
— Был, ваша милость, — сознается тот. — Люблю театр превыше всего…
— Кто же сторожил лошадей? — строго осведомляется Мигель.
— Мой помощник да святой дух, снисходительный к одержимым…
Мигель, взглянув ему в лицо еще раз, взял поводья. Коротко простился с друзьями, вскочил в седло и, не дожидаясь факелоносца, пустился в ночную тьму.
А Соледад улыбается своему отражению в зеркале. Дурочка, как я боялась, что он разлюбит меня после этого. С каждым днем любовь его сильнее. Мы встретимся у его кузины, графини де ла Рокка — он хочет поскорей увидеть меня, чтобы сказать мне нечто важное. Больше ничего не велел передать… Но я-то знаю, в чем дело! Он спросит, хочу ли я стать его женой… Хочу ли! Святая дева, хочу ли я!..
Мигель вытерпел церемонию обязательных представлений в новом обществе и, как только вырвался, увлек Соледад в соседнюю комнату, а там — в оконную нишу, где их не могут увидеть. Сегодня он необычайно торжествен, сегодня он серьезнее, чем всегда.
Мой милый, думает Соледад, нежно глядя на возлюбленного, я знаю, к чему прикованы твои мысли. Не колеблись же, дорогой, говори, я жду твоего вопроса и отвечу на него с восторгом!
Комната погружена на дно тишины. Слышно даже, как шипят фитили свечей и как созревают мысли, беззвучно заполняя пространство.
Мигель целует руки Соледад, надевает ей на палец перстень с рубином. Растроганная Соледад благодарит любимого поцелуем. Оба счастливы: молча глядят в глаза друг другу.
— Завтра, Соледад, ты будешь со мною в раю, — торжественно произносит Мигель. — Скоро мы покинем город и к восходу солнца будем на месте. Все готово к отъезду.
Соледад не понимает. Покинем город? Ночью? Ах да, конечно! Мы поедем в Маньяру. К его родителям.
Она сияет от счастья, голова у нее идет кругом, она бурно целует юношу, и Мигель накидывает ей на плечи парчовый плащ, подбитый мехом.
— По дороге ты не замерзнешь, но в горах — всегда холодно.
— В горах? — удивлена Соледад. — В каких горах, Мигель?
— Я решил, Соледад: хочу быть с тобою наедине — с тобой и с нашей любовью. Здесь все отнимает тебя у меня. Твои старики, город, мое учение, а я хочу тебя для себя одного с утра до вечера и с сумерек до зари. И хочу этого сейчас же. Мы поедем в Сьерра-Арасену, в охотничий замок моего отца. В горы. Скоро в путь.
Сердце остановилось у Соледад. Задыхаясь, она ищет опору, чтоб не упасть.
Так вот чего он хочет! Похищения — не брака! Хочет сделать ее любовницей, не женой…
Человеческая и дворянская гордость прорвалась в ней, девушка выпрямилась, лицо ее вспыхнуло от загоревшейся крови:
— Нет! Никогда!
Мигель стоит, как молнией сраженный.
— Что ты говоришь? — заикаясь, выдавливает он из себя.
— Никогда! Никогда! — кричит оскорбленная девушка.
Мигель бледнеет — лицо его приобретает мертвенный оттенок.
— Хорошо ли я тебя понял? Ты не хочешь уехать со мной? Ведь только что ты хотела?