— Убийцы! Убийцы! Да накажет вас бог!
Плачут женские голоса:
— Грегорио! Не покидай нас! Что мы будем без тебя делать?
Грегорио выпрямился. Голос его спокоен и тверд:
— Не плачьте обо мне, дети! Умираю за правду — это нетрудная смерть! Не забывайте меня, друзья…
— Помилование падре Грегорио! — отчаянно вопит толпа.
Грегорио отвечает:
— Верьте в справедливость! Она придет! Когда люди низвергнут троны, в мире воцарится радость и любовь…
— Барабаны! — кричит алькальд, багровый от гнева.
Но голос монаха звучит мощно — голос человека, который уже ничего не может потерять, только дать еще может:
— Не позволяйте порабощать себя! Не позволяйте отнимать то, что принадлежит вам! Поля, рощи… все… весь божий мир — ваш!..
Грегорио задыхается от дыма, барабаны смолкают, старик ищет кого-то глазами.
— Отец! — в отчаянии крикнул Мигель, пробившись сквозь цепи стражи к самому костру.
— Сынок… — улыбнулся ему монах и в последний раз мощно возвысил голос: — Освободись от себялюбия, тогда найдешь счастье, Мигелито! Помни…
Лицо монаха закрыли клубы дыма, и голос его затих. Потрясенная толпа окаменела в молчании.
— Боже, боже, спаси его! — вне себя закричал Мигель.
Но не слышит бог. Молчит недвижный в высотах. Не сотворил чуда. Не спас человека, которого страшились церковь и государство.
В полную силу выметнулись языки пламени, широко и буйно распустился огненный цветок и поглотил Грегорио — как многих, что шли рука об руку с народом.
Белый от ужаса, Мигель видит в пламени лик безжалостного бога.
И тогда сломилось последнее, что еще оставалось доброго и человечного в его душе.
Он не плачет больше.
Уходит, гневный, со сжатыми кулаками, а костер догорает, и хор монахов славит мудрость бога.
Много дней не выходил Мигель из дома и не принимал никого.
Черные мысли витают над ним. Душит боль.
Все обмануло: ученье, друзья, женщины, церковь, мир и бог. Прежде всего церковь и бог, которые могли помочь — и не помогли.
Нет добра. Есть только зло.
Ладно, да будет зло!
Чести, гордости, человечности, веры — нет.
Есть только ложь, хитрость, лицемерие и трусость.
И первый лицемер, первый в пороке — архиепископ.
Ладно, зло за зло. Пусть будет так.
Или ты, господи, или я!
На следующий день начал Мигель новую жизнь.
Он просеял ряды своих друзей. Отказался от всех, в ком была искра порядочности, окружил себя оравой распутников из числа высшего и низшего дворянства и даже из сословия мещан, выбирая грешных, мстительных, злых.
В компании шлюх и развратников каждым словом и делом своим кощунственно издевается он над богом и миром, бросаясь на самое дно порока.
Он не ищет уже счастья, не верит в него — не верит ни во что. Беснуется, насильничает, мстит женщинам за то, что сам не нашел любви, мучит и убивает.
Даже многие из друзей его ужаснулись и в страхе бежали.
Оставшихся он созвал к «Херувиму» и там объявил свои заповеди:
Что священно? Мое наслаждение, и больше ничего.
Что божие? На земле — ничего. Царствие его в иных пределах.
Что мое? Все, что мне нравится и что я сумею взять.
Что главное? Я, потом снова я и еще сто раз я.
Зачем существует мир? Чтоб подчиниться моим прихотям.
Кто может воспрепятствовать мне? Никто и ничто.
Кровь? Пусть льется потоком эта мутная жижа.
Бог? Не понимаю этого слова. Или так называют меня?
Мигель стоит у окна, смотрит на улицу. За его спиной слуги готовят пиршественный стол.
Пусто во мне, когда я один, и так же пусто будет, когда придут мои гости. Я приговорен ощущать пустоту, одиночество.
Он выбегает на улицу. Путь ему преградили проходящие войска.
Плотными рядами, гулко топая, проходят солдаты к Таможенным воротам.
На Памплону! На француза! Да здравствует король!
Поступь войска отдается по городу. Пронзительно воет труба. Барабаны трещат, трещат…
Кираса на груди.На ней цветок от милой.Награда впереди,А может быть, могила.Вернут тебе цветокС победного парада.И ты поймешь, дружок,Что ждать меня не надо.Э-хо, что ждать меня не надо!Трещат барабаны, звуки вскипают…
Эти люди идут в сражение. Опять на смерть, думает Мигель. Но они знают, куда идут! Им известна цель. Памплона. А куда иду я? Иду? Или меня что-то ведет, уносит?.. Нет, нет, это я уношу, я — теченье, я — сила… Но — куда? Зачем? В чем смысл моих стремлений?
Пустота изводит меня. Окружить себя людьми, шумом, пороками, оглушить себя, залепить глаза, чтоб не видели холодную тьму…
Женщины… Мухи, летящие мне навстречу, словно на огонь свечи. Как я их презираю. Как ненавижу. Знаю теперь, счастья они мне не могут дать. Но я хочу их иметь — назло! Хочу брать их, когда бы ни встретил. Мучить, истязать…
Мигель повернул к дому.
Его окружила шайка нищих:
— Милостыни, сеньор!..
Он обвел глазами лица — злые, добрые, несчастные, жадные и скупые; задрожав от отвращения, бросил горсть серебра.
Нищие с криком и восхвалениями кинулись подбирать монеты.
— Велик, велик граф Маньяра, он щедр и великодушен!..
Мигель быстро пересек двор, стал подниматься по лестнице.
Рядом возник Каталинон.
— Опять сегодня гости, ваша милость?
— Да, я угощаю сегодня друзей.
— Хорошенькие друзья, — хмурится Каталинон. — Недостойная вас орава пьянчуг и дармоедов, которые льстят вам, подлизываются ради вашего золота, продажные женщины, подонки, смердящие преисподней…
Мигель грозно посмотрел на слугу.
— Молчу, молчу, — осекся тот. — Пойду за музыкантами, коли вам угодно веселиться…
— Веселиться… — глухо повторяет Мигель, и голос его поглощает бархат портьер.
Донья Херонима, дыша хрипло, как все тяжело больные, добрела до распятия и сложила исхудавшие руки.
— Господи всемилостивейший, не жалей меня, не жалей жизни моей, призови меня к себе, но не покинь сына моего! Останови шаг его, стремящийся к безднам греха! Просвети мысль его, проясни душу, положи сиянье свое на его сердце! Из тьмы, о господи, выведи его на солнечный свет милости твоей! Спаси душу его, спаси его душу!
Коварный недуг подрывает здоровье Херонимы. Кожа лица сморщилась и приобрела землистый оттенок, щеки ввалились. Тишина запустения окутала замок и двор.
Дряхлая Рухела, переползая от человека к человеку, шепотом, с глазами, полными ужаса, рассказывает, что видела в полночь, во сне, как над Маньярой парит ангел смерти.
Заботы сморщили лицо города.
Что ни ночь — то какое-нибудь безобразие, что ни день — злая весть: опять дон Мигель де Маньяра…
Севилья была бы счастлива избавиться от Мигеля каким угодно способом. Горожане, сдвинув головы, шепчутся, точно так же, как дворяне и вельможи — власти светские и духовные.
На языке у всех храбрость, а сердца дрожат в страхе.
Нет, нет, никто не осмеливается выступить против него, никто не положит предела его преступлениям, даже святая инквизиция отступает перед ним, боится. Человек, пропитанный пороком, как губка водой, держит город в своей власти.
А на улицах поют:
Твой, де Молина, Бурладор теперь почти святой.Должно быть, ты писал его подкрашенной водой.Севилья на крутом вине замешана была —Жуана нового — тебе на зависть родила.За ночь трех женщин обольщает,Невесту в шлюху превращает…Жуана мерзкого — в тюрьму!Пошли, господь, ему чуму!И святая инквизиция плотно закрывает окна, чтоб не слышать этих песенок, и дипломатически молчит.
Народ хмурится, сжимает кулаки и тоже ничего не предпринимает. Воля его проявляется только в набожных пожеланиях и вере:
— Ничего, десница божия достанет его и покарает!
Мигель летит на коне в деревню Эспирито-Санто, но около Кории-дель-Рио дорогу ему преграждает мост, подмытый полой водой.
Крестьяне столпились около моста, бьются об заклад — до скольких успеешь досчитать, пока мост рухнет.