Умирающий замолчал.
— Это все? — робко спросил Мигель.
— Все. Больше не помню.
— Ты никого не убил? — тихо подсказал исповедник.
— Что ты обо мне думаешь, монах? — оскорбленно приподнял голову исповедующийся.
Мигель сжал губы, потом смиренно проговорил:
— Я только спросил. Прости меня, брат.
Потом — тишина, и сверлит сознание Мигеля мысль — как мало грешил этот человек в сравнении с ним самим…
До чего же скверен я рядом с ним!
Свистящее дыхание возвращает его мысли к несчастному.
— Не бойся, милый! Бог простит тебе.
— Правда? — шепчет тот. — Я часто бывал голоден. Потому и воровал…
— Бог уже простил тебя. Верь мне!
— О, это хорошо… Спокойно умру — правда, теперь можно? Совесть свою облегчил…
Мигель молится над обломком человека.
Потом обращается к людям:
— Подойдите! Он исповедался в грехах и покаялся в них. И вот отошел ко господу.
Люди приблизились — медленно, тихо.
— Мы будем бодрствовать над ним, — говорит женщина.
— Бодрствовать над мертвым — невеселое занятие, — ворчит грубый. — Но так уж положено…
— Я останусь с вами, — говорит Мигель.
И стало тихо.
Ночь уплывает, луна закатилась за городские стены, темнота начала рассеиваться.
Рассвет пробивается сквозь тьму.
— Кто похоронит его? — спросил грубый голос.
— Я! — ответил Мигель и, подняв на руки застывшее тело, понес его. Люди молча последовали за ним.
На плите белого мрамора с нежными прожилками темнеет большое багровое пятно крови.
— Вы все еще не верите, что он святой?
Насмешник не верит:
— Ну да! Это его долг. Не более.
А тихий голос уже думает о голодном утре:
— Пора нам. Пора на паперть с протянутой рукой — скоро люди пойдут к службе.
Встряхнулись — то ли от утреннего холодка, то ли при мысли об умершем — и разошлись.
Время летит, и вырастает здание.
В большом больничном зале возводится алтарь, чтоб больные могли слушать мессу и видеть образ божий.
По примеру Мигеля попечение о бедных сделалось модой среди севильского дворянства. Герцоги и графини лично приносят Мигелю денежные вклады на строительство и устройство.
Дон Луис Букарелли, рыцарь ордена Сантьяго, передал Мигелю двадцать четыре тысячи пятьсот дукатов с настоятельной просьбой употребить их так, как, по мнению Мигеля, это угодно богу.
После него приходили многие.
Заказаны койки для больных, мебель и прочее, что нужно.
Затем Мигель призвал Мурильо и поручил ему украсить росписью храм и больницу.
— Я хочу, Бартоломе, чтобы твое искусство принесло радость больным. Хочу, чтобы ты приблизил бога их сердцам. Искусство же говорит громче всякого проповедника.
— Выполню с радостью, — отозвался Мурильо.
Через месяц он пришел снова:
— Я продумал задание, которое доверил ты мне, друг. Я напишу десять библейских сцен.
— Хорошо. Я не стану вмешиваться в твой замысел. И выбор сюжетов предоставляю тебе. Мне бы только хотелось, чтобы на одной из картин ты изобразил ужас умирания и смерти. Сделай это ради меня и в назидание прочим.
Но Мурильо отказывается:
— Не требуй этого от меня, брат! Мне больно смотреть на недуги и умирание. Это внушает мне ужас. Отдай эту работу Вальдесу Леалу.
— Ты просишь за человека, который в Академии строил козни против тебя? — изумлен Мигель.
Мурильо развел руками:
— Он лучше других сможет написать картину, которую ты хочешь.
— Хорошо. А какие сюжеты избрал ты, Бартоломе?
— Пока у меня обдумано пять картин: жертвоприношение Авраама, источник Моисея, чудо разделения хлеба и рыб, милосердие святого Иоанна и благовещение.
— А остальные?
— Это будет — Иисус исцеляет больного. Иисус — дитя, Иоанн Креститель — дитя, и ангел, спасающий святого Петра. Десятая картина будет изображать святую Изабеллу, королеву Угорскую.
— Картин должно быть обязательно десять?
— Нет.
— Напишешь для меня одиннадцатую — возвращение блудного сына?
Мурильо обнял друга и обещал.
В те поры простился с жизнью король Филипп IV, и от имени его малолетнего, болезненного сына, короля Карла II, править стала королева-мать — Мария Анна Австрийская, дочь императора Фердинанда III; а Испания все глубже упадала в нищету и долги.
Но Каридад росла.
И вот закончена стройка, и открылся взорам храм — просторный и светлый, искусно изукрашенный.
За труды свои, занявшие четыре года, Мурильо получил из рук своего друга Мигеля справедливую плату — семьдесят восемь тысяч сто пятнадцать реалов.
Вальдес Леал написал две картины столь потрясающей жизненности и осязаемости, что ужас охватывал человека при взгляде на них:
«Las Postrimerias», или Аллегория Смерти, и «Finis Gloriae mundi», или Аллегория Бренности.
Мурильо, рассматривая эти картины вместе с Мигелем, сказал с неприязненностью, которую не сумел скрыть:
— Тот, кто захочет смотреть на это, должен будет зажать себе нос…
Но Мигель доволен работой Вальдеса.
Храм и больница были торжественно освящены новым архиепископом Севильским, ибо дон Викторио умер, не дождавшись воплощения замысла Мигеля.
Приехали знаменитые врачи, приглашенные Мигелем, и завтра Каридад примет первых больных.
Всю ночь провел Мигель на молитве.
— Ниспошли, господи, мир душе моей…
Но неизменен, неисповедим лик бога. Рассвело. Монахи запели торжественную утреннюю молитву, и в ворота, украшенные пальмовыми листьями, хлынула толпа недужных. Одни ковыляют на костылях, других вносят на носилках — и все, ступив на мраморный пол, застывают в изумлении.
Мигель присматривает за тем, как братья-санитары размещают больных, и вдруг замечает знакомое лицо:
— Вехоо!
Больной пристально вглядывается — узнал наконец монаха, улыбнулся уголками губ, но от слабости не может сказать ни слова.
Мигель берет за локоть врача и подводит к Вехоо.
— Есть ли надежда? Можно ли спасти его?
— Кто это? — осведомляется врач, щупая пульс больного.
— Великий артист и хороший человек.
— Ваш друг, отец настоятель? — вежливо спрашивает врач.
Мигель покраснел.
— Да. Но и все здесь — мои друзья.
— Понимаю, — улыбнулся врач. — Вы не хотите никому оказывать предпочтение. Но этот человек вам дорог.
Он осмотрел Вехоо, посоветовался с другим врачом. Затем оба подошли к Мигелю.
— Надежды мало, ваша милость, — говорит один.
— Вернее сказать, ее почти нет, — поправляет его коллега.
— Все зависит от ухода. От заботливости. Здесь нужно исключительное внимание. Банки точно в срок, лекарства вовремя. Я отдам особое распоряжение всем санитарам.
— Нет! — возражает Мигель. — Я сам буду ухаживать за ним.
— Вы, преподобный отец? — удивляются медики. — Утешать его — да. Но — ухаживать? Обмывать, чистить, переодевать…
— Все сделаю сам, — сурово произносит Мигель. — Только скажите, что требуется.
С той поры днем и ночью Мигель служит другу.
Долгими ночами, бодрствуя возле спящего актера, многое передумал Мигель, и вдруг явилась ему истина:
Хочешь обрести бога — служи человеку!
Да, да, это — то! Собственным трудом и заботами возмещать тысячам страждущих и несчастных за то страдание и горе, которое я причинил тысячам других. Уменьшать боль, которую сам сеял и множил. Добром искупать зло, делом исправлять дело.
Только такой епитимьи требует от меня бог!
Со всей страстностью бросился Мигель в труды — и они были благословлены.
Вехоо выздоровел.
Расставаясь с Мигелем, он сказал:
— Ты радуешься моему выздоровлению больше, чем я сам!
— Да, ибо оно означает разом два счастья: и само твое выздоровление, и то, что бог благословил мой труд. Не только я тебе, но и ты мне помог и принес пользу.
Мигель, подхлестываемый неисчерпаемой страстностью, служит немощным до упаду.