Ночью поднялся Мигель, ни слова никому не сказав о цели своего пути, наполнил сумку лекарствами и едой, обвязал платком рот и прокрался, минуя стражу, в зачумленный квартал.
Здесь он помогает, как может. Отделяет от здоровых больных, кормит их, поит, раздает лекарства и погребает умерших, унося их на руках к общим могилам, чтоб остановить поветрие.
К утру ему снова удалось проскользнуть мимо сонных стражей и вернуться в Каридад.
Он входит в ворота, бледный и истомленный. Встречает братьев — те отступают при виде его и поскорее скрываются. Он не понимает, в чем дело. Ищет Иордана. Но и тот отшатнулся, невольно попятился от настоятеля. Мигель спросил, что случилось. Иордан смущенно молчит. Мигель настаивает.
— Видели, как ты шел в зачумленный квартал, брат, — выговаривает наконец Иордан.
Мигель опустил голову.
— Посещать Санта-Крус — значит легкомысленно подвергать себя опасности, — продолжает Иордан.
Мигель молчит, и тон Иордана становится строже:
— Богу более угодно, брат, чтобы ты не заносил заразу к здоровым.
— Но хороня умерших, я именно препятствую распространению заразы.
Подходит Дарио, но останавливается на почтительном расстоянии.
— Бог сам укажет, кому умереть от чумы. Брат — Мигель, неужели ты хочешь помешать ему?
— Не с богом я хочу бороться, Дарио. С чумой.
— Всякая борьба напрасна, — возражает Дарио.
— Она не была бы напрасной, брат, если бы вы все пошли со мной в Санта-Крус помогать, — твердо отвечает Мигель. — Я верю, мы можем запереть чуму в одном этом квартале. Все, кто обязан был оказывать помощь — префект, его люди, — покинули город. Кто же еще, во имя божьей любви, должен помочь, если не мы?
Иордан и Дарио понимают, что Мигель прав, но страх терзает их, и они смущенно опускают глаза.
— Ты наш глава, — тихо говорит Иордан. — Что прикажешь, то мы и сделаем.
Дарио, насупившись, отрицательно махнул рукой и уже рот открыл, да не решился возразить.
— Приказывать я не стану, — сказал Мигель. — Созови братию, Дарио.
К собравшимся обратился Мигель с великим смирением и великой убедительностью. Он не приказывал, не требовал — он просил. Знаю, дело идет о жизни. О жизни земной. Но какою вечною жизнью будете вы вознаграждены, сжалившись над несчастными!
Многие тогда отступили, прячась за спины друг друга.
— Я пойду с тобой, брат Мигель, — сказал Иордан.
— И я. И я! — вызвалось еще несколько монахов.
Прочие поспешно разошлись по своим ежедневным делам.
Вечером Мигель с несколькими братьями вышел из ворот Каридад.
Небольшое число людей доброй воли старалось оказать помощь зачумленному кварталу. Те же, у кого была власть над людьми, бежали из города, и упрямые самаритяне из народа тщетно призывали к борьбе с чумой. Никто их не слушал, никто не пошел за ними. Солдаты, побросав оружие, бежали в поисках убежища. Напрасны все уговоры и угрозы…
Группа монахов проходит по площади.
— Куда идете, отцы? — спрашивают люди.
— В Санта-Крус, — отвечает Мигель. — Помогать. Не бойтесь, мы не вернемся оттуда.
Великое молчание наступило.
Монахи идут, их поступь тверда и решительна, их лица спокойны.
Солнце садится, золотит севильские башни.
И тогда, увлеченные примером, двинулись за монахами многие, чьей обязанностью вовсе не было помогать своим ближним.
Эта кучка людей увеличивается по мере приближения к Санта-Крус.
Спокойно, не проронив ни единого слова, принимается за работу Мигель, и все следуют его примеру, подражая ему.
В глубоком молчании, без колебаний, без уговоров действуют монахи и их помощники, тихо, как видения, скользят они по улицам — и работают.
Одни роют ямы, другие сносят к ним трупы, закапывают их, третьи распределяют пищу, воду, лекарства.
Плач и предсмертные хрипы доносятся из Санта-Крус.
С наступлением сумерек подкрадываются тенями гиены в образе человеческом, грабят мертвых, снимая с них кошельки и перстни.
Мор косит помощников Мигеля. Беспощадно вырывает одного за другим — и вот он остается один на поле боя.
Он трудится из последних сил духа своего и тела. И многие, стоявшие над пропастью смерти, спасены им.
Но всегда наступает момент, когда истощаются силы любого бедствия, любой свирепой напасти. Так случилось и с этим поветрием — чума, передушив толпы людей, ослабела и убралась восвояси.
Севильцы стали возвращаться в город. Жизнь постепенно обретала обычный свой вид.
В день, когда очистился воздух и свежий ветер разогнал серное дыхание чумы, Мигель возвращался в Каридад — выбившийся из сил, но счастливый.
Он забыл Хироламу и не жаждет уж божьей милости. Хиролама и бог выветрились из его сознания.
Он думает теперь только о человеке.
Чума отступила. И это — его победа, его радость, его счастье. Мигель блаженно улыбнулся.
Но призрак чумы последним своим дуновением опалил лицо человека. Запылали виски его, красные пятна выступили на челе, высох язык и оцепенели уста.
Поднял Мигель взор к ясной выси, руки простер к чему-то желанному, но мозг его окутала тьма, и он уже не сознает, чего так жаждет сердце его.
И пал он мертвым, лицом к земле, словно подрубленное дерево, — и случилось это во вторник, злосчастный день, девятнадцатого мая лета господня тысяча шестьсот семьдесят девятого, на святого Целестина.
Карусель жизни раскрутилась с прежней скоростью, хотя в колесах ее еще скрипит чумная пыль.
Тихо стоит над телом Мигеля город, облачаясь в траур.
В то время новый архиепископ Севильский, Амбросио Спинола, провозгласил лето милости божией и, отправившись к смертному одру Мигеля, опустился пред ним на колени и поцеловал мертвую руку со словами:
— Благословенна рука, давшая бедным богатство.
Город, некогда проклинавший Мигеля, рыдает теперь, оплакивая его смерть.
Мурильо, душеприказчик Мигеля, вскрыл его завещание, и было прочитано следующее:
«Я, прежде дон Мигель, граф Маньяра, затем монах ордена Святого Милосердия, а ныне пепел и прах, жалкий грешник, служил Вавилону и князю его диаволу всеми мыслимыми кривдами, гордынею, прелюбодеянием, кощунством, дурным примером и жестокостью. Грехи мои, скверность моя бессчетны, и лишь снисходительность господа могла их терпеть, а его бесконечное милосердие — простить их. Повелеваю сим положить тело мое, без гроба, завернутое в саван и босое, с непокрытой головой, на крест из пепла, в головах же поставить крест и две восковые свечи. Затем пусть отнесут его на похоронных носилках для бедняков, в сопровождении двенадцати священников, и ни одним более, без пышности и без музыки, в церковь святого Милосердия и положат под порогом, дабы всякий входящий и выходящий попирал ногами мой прах — так пусть предадут земле нечистое тело мое, недостойное покоиться в храме божием. И такова воля моя: положите надо мною каменную плиту длиной в полтора локтя со следующей надписью: „Здесь лежат кости и прах худшего человека из живших на свете, Мигеля Маньяра. Молитесь за него!“
Исполняя последнюю волю Мигеля, каменщики, еще до похорон, вытесали эту надпись на каменной плите.
Но народ севильский восстал против самоуничижения Мигеля и, собравшись перед церковью Милосердной Любви, грозно потребовал устранить позорящую надпись.
— Он был не худший, а лучший человек на свете!
— Не под порогом церкви, а у алтаря его место!
— Уберите надпись!
Монахи стоят перед толпой, не зная, что делать.
— Но он сам так пожелал, имея в виду, что был некогда грешником! — говорит Дарио.
— А кто не грешен из нас или вас?!
— Чтите волю усопшего!
— Уберите надпись! Похороните его у алтаря!