Отец смеялся над его страхами насчёт Арктуры, но временами задумывался о том, что будет, если Форгу действительно не удастся склонить её к браку. Не то, чтобы он так сильно любил сына. Единственное, за что может удержаться отец, стоящий на краю могилы и не желающий отпускать от себя мирские блага, это его дети. Но у лорда Морвена была ещё одна (и лучшая) причина, толкавшая его на новое неблагочестие. Он всё — таки чтил память матери Форга. Его любовь была измученной, неспокойной, постоянно терзающейся угрызениями совести. Но это была любовь, и благодаря ей он любил даже Форга и любил его больше, чем сам об этом догадывался.
Благодаря своей матери сыновья принадлежали ему ничуть не меньше, чем будь он женат на ней перед лицом закона. Что же касается их истинного положения в свете, до этого ему не было никакого дела, пока тайна оставалась нераскрытой. Ему даже нравилось, что он может вот так обвести всё общество вокруг пальца. Он радовался тому, что увидит, как его дети, несмотря на беззаконное происхождение, преспокойно вращаются среди тех, кого он почитал лучшими из лучших, — что бы там ни гласили глупые законы. Даже из могилы ему удастся с торжеством поставить ногу на грудь своему извечному Врагу, Закону. Он был из тех людей, которые с удовольствием вкушают даже украденную победу. И потом, он никогда не стал бы раскрывать эту тайну, если бы не пагубное воздействие опиума на его разум и не прилив бешеного гнева, поднявшегося при мысли о том, что все его годами взлелеянные замыслы могут рухнуть из — за сыновней прихоти.
С того самого дня Арктура старалась по мере сил избегать общества своего кузена, помня только о том, что, будучи хозяйкой дома, не должна вызывать у своих гостей чувства неловкости из — за того, что их присутствие нежеланно. Они встречались в столовой, и она старалась вести себя так, как будто ничего неприятного не случилось и всё оставалось так, как и было до его отъезда.
— Вы очень жестоки, Арктура, — сказал однажды Форг, встретив её на одной из террас, огибавших замок.
— Жестока? — холодно отозвалась Арктура. — Я вовсе не жестока. Я не люблю причинять боль другим.
— Однако мне вы делаете очень и очень больно! Вы отказываете мне даже в жалких крохах своего общества!
— Перси, — сказала Арктура, — если вы готовы оставаться моим кузеном и только, мы с вами прекрасно поладим. Но если вы упорно продолжаете стремиться к тому, чего просто не может быть, позвольте мне сразу сказать вам, что толку от этого не будет. Вам нет никакого дела до всего того, ради чего я живу. Порой мне кажется, мы с вами — существа из разных миров, так мало у нас общего! Вы можете считать меня жестокой, но давайте же объяснимся и поймём друг друга раз и навсегда. Если вы полагаете, что имеете на меня права из — за того, что мне принадлежит замок, то будьте уверены, что я никогда не признаю этих прав. Лучше уж возьмите себе всё, что у меня есть, а мне дайте спокойно умереть.
— Я стану таким, каким вы захотите! — воскликнул Форг, чьё сердце застонало от разочарования. — Я сделаю всё, что вы пожелаете, научусь чему угодно!
— Я прекрасно знаю, чего стоит такое смирение, — ответила Арктура. — Я буду для вас всем, пока мы не поженимся, а потом превращусь в ничтожество. Вы притворяетесь, прячетесь даже от самого себя, но, право, понять вас совсем не трудно.
Пожалуй, она не стала бы говорить с ним так прямо и сурово, если бы в то утро он не повёл себя с Доналом особенно неприятно и некрасиво. В то же самое время ей нравилось, с каким спокойным, неосознанным достоинством отвечал ему Донал. Любые оскорбления откатывались от него прочь, как откатывается волна от прибрежной скалы. На самом деле всё совсем не так, как говорят в миру: проглатывает обиду тот, кто и впрямь обижается из — за нанесённого оскорбления, а тот, кто просто не обращает на обиду внимания, оставляет её валяться в придорожной пыли.