Арктура ухаживала за ним так ласково и нежно, что со временем закостенелое сердце графа стало чуть — чуть оттаивать. Он даже начал немного любить свою племянницу. Он улыбался, когда она входила в комнату, и спрашивал, как её здоровье. Однажды он долго — долго смотрел на неё, а потом сказал: — Надеюсь, тебе было не очень больно.
— Когда? — спросила она.
— Тогда, — ответил он.
— Нет, не очень.
— Я очень жестоко поступил с твоей тётей. Как ты думаешь, она меня простит?
— Думаю, да.
— Значит, ты тоже меня простила?
— Конечно, простила!
— Тогда и Бог тоже простит меня?
— Он простит — если вы, дядя, перестанете пить опиум.
— Ну, этого я обещать не могу.
— Если вы постараетесь, Он непременно поможет вам.
— Чем тут поможешь? Это моя вторая натура.
— Но ведь ваша первая натура — это Он! И потом, разве Он не может помочь вам, если заберёт к Себе сразу и душу, и тело?
— Ничего себе, утешение! — ехидно и горько заметил граф. — Значит, Бог поможет мне стать лучше, отняв у меня жизнь? Чудесная мысль, что и говорить! Так, может, мне самому покончить с собой, чтобы Он Себя не утруждал?
— Дело тут вовсе не в смерти, дядя! Никакая смерть не сделает человека добрым. Но, может быть, благодаря ей вам будет легче быть хорошим?
— А что если я не хочу быть хорошим? Вот не хочу и всё! Так что пусть Он оставит меня в покое!
— Бог способен сделать гораздо больше, чем вызвать в нас желание добра. Гораздо больше! Вы же знаете, дядя, что нам нужно прийти к Нему за прощением!
Какое — то время граф молчал, а потом вдруг снова заговорил:
— Я так полагаю, что ты решила выйти замуж за этого негодного учителя?
Арктура вздрогнула, невольно поднялась со стула и позвала Донала, но к её облегчению он не откликнулся — он крепко спал.
— Боюсь, это ваше предположение не покажется ему лестным, — сказала она, снова усаживаясь. — Ведь он намного лучше и выше меня.
— Значит, у Форга нет никакой надежды?
— Ни малейшей. Лучше бы я умерла там, где вы меня оставили, чем…
— Если ты хоть сколько — нибудь любишь меня, прошу тебя, не упоминай больше об этом! — воскликнул граф. — Я был не в себе! Не в себе! Не знаю, как я мог! Иногда мне самому не верится, что я мог совершить подобное!
— Дядя, вы когда — нибудь просили Бога простить вас за это?
— Просил, тысячу раз просил!
— Тогда и я уже никогда не напомню вам об этом.
Однако по большей части граф так и оставался угрюмым, сварливым и раздражённым. Все относились к нему с состраданием, как к избалованному, но от этого ничуть не менее болезненному ребёнку. Про себя Арктура думала, что бабушка, по — видимому, не слишком хорошо его воспитывала; ей казалось, что при должных усилиях из него наверняка могло бы получиться нечто гораздо большее. И всё же не надо забывать, что ей он достался после многих лет греха и тайного самобичевания, когда, мучаясь в тисках изнурительной болезни, сам того не желая, оказался на милости Божьего Духа. Он был упрямым и невоспитанным пожилым мальчиком, и вся нажитая им мудрость заключалась лишь в том, что он на собственной шкуре познал, как тяжки и печальны стези нечестивых.
Однажды ночью Донал услышал, что граф мечется по постели, поднялся с кресла, подошёл к нему поближе и увидел, что тот напряжённо вглядывается куда — то в пустоту, но либо не видит, либо не узнаёт того, на что смотрит. Вдруг он глубоко вздохнул, и его нижняя челюсть безжизненно отвисла. Донал подумал, что граф умер, но через несколько минут тот начал приходить в себя, словно ему удалось избежать страшной пытки: ужасный сон остался позади, и лишь его неясные отголоски из последних сил цеплялись за полы измученного сознания.
— Я видел её! — пробормотал он. — Она ждёт, чтобы забрать меня, но куда, я не знаю. Она не сердилась. Правда, она и так почти не сердилась, даже когда я вёл себя как последний подлец… Умоляю вас, Грант, не оставляйте моего Дейви! Сделайте из него человека, и его мать будет вам очень благодарна. Она, его мать, была чудесной женщиной, хотя я и делал всё, что мог, чтобы испортить, совратить её. Но всё напрасно. У меня так ничего и не получилось, и как раз потому она до самого конца не давала мне покоя, заставляла меня подчиняться. Поддайся она мне, и её власти тут же пришёл бы конец, а у меня и сейчас был бы законный наследник… И какой дьявол заставил меня проговориться? Кому было бы от этого хуже?
Граф обессилено замолчал, но через несколько минут заговорил снова:
— Всё равно он бессердечный, бессовестный мерзавец! — свирепо сказал он. — Обвёл меня вокруг пальца, как малое дитя. Так мне и надо! Ничего, его мать обязательно поймёт, что я тут не виноват. Я готов был всё исправить, но было уже поздно. А вы ещё говорите, что она сама приложила руку к тому, чтобы все узнали правду, — оставила в секретере свои письма. Ну ничего, это даже к лучшему. Она всегда поступала по справедливости и потому не станет слишком сурово меня ругать. Ах, если бы Бог был хоть вполовину таким добрым, как моя бедная жена! Она всё — таки была моей женой, что бы там ни говорили все священники в этой глупой вселенной! Она была моей женой и заслуживала того, чтобы ею называться. Будь она жива, я женился бы на ней, просто потому, что это было бы ей приятно — по вечной женской глупости. Она умоляла, просила меня, но я стоял на своём. Да и зачем мне было уступать, когда так я мог делать с ней всё, что хотел?! Значит, вот в чём тут дело! Не то, чтобы я хотел обидеть её. Мне просто надо было держать её на поводу, не давать ей воли! Козырный туз лучше всегда держать при себе, чтобы женщина всегда знала, кто над ней хозяин. Но разве я мог предполагать, что она умрёт? Знай я об этом, то сделал бы всё, о чём она просила! Ведь нам было так хорошо вместе. Этот проклятый опиум вынул из меня душу, и вместо неё во мне поселился сам дьявол… Я готов поклясться, в ту последнюю бутылочку наверняка был примешан яд!.. Послушайте, Грант, нельзя ли как — нибудь уговорить Бога дать мне ещё немного пожить? Вы говорите, Он слышит наши молитвы. Попросите Его за меня! Я пообещаю вам всё, что угодно, под какой угодно залог, только бы пожить ещё немного, по — доброму, по — хорошему!