Националистические начала прекрасно уживались в нем с искренним поклонением коммунистическим идеалам по формуле Сосюры из романа «Третья рота»: «Пусть москали сами себе коммунизм строят, а мы себе тут строить будем».
Так и промаялся без Украины, без больших доходов в Москве товарищ Довженко все сороковые годы. Художник он был большой, активно мыслил образами, и они его иногда «накрывали» в полный рост.
Вот как описывал он свою безнадегу в августе 1945 года:
«Я чувствую себя на грани катастрофы. Меня или убьет скоро грудная жаба, или я сам себя как-нибудь убью, так мне нестерпимо тяжко на душе. Лишенный общественной работы, изолированный от народа, от жизни, я дошел уже до края.
Наказание, которое мне придумали великие люди в ничтожестве своем, страшнее расстрела. Я лежу мертвый на дне глубокой ямы и слышу ежедневно, как падает мне на грудь земля, лопата за лопатой.
Даже надгробные проклятия и анафема на мою голову, которую произнесли мои убийцы – Хрущев, Бажан, Рыльский и другие, я их уже даже не слышу. Я не знаю даже, почему я на чужбине».
Слово «чужбина» тут ключевое.
Именно так о России, живя в России, пользуясь ее благами и расположением ее властей и культурных деятелей, писал в свое время Тарас Шевченко, таким было отношение ко всему, что выходит за пределы украинского «вишневого садика», у всех носителей глубоко эгоистичного сельского сознания. И все они не понимали – за что?
Во всех дневниках 40–50‑х годов, вплоть до самой смерти, Довженко стенает:
«Пусть возьмут тогда из моей груди сердце и похоронят его на окровавленной родине моей, на Украине, на украинской земле», «Ой, Земля родная, моя мать и моя печаль. Прими меня хоть мертвого…», «Тяжело мне жить».
Иногда дневниковые записи Александра Петровича близки по эпичности к строкам «Слова о полку Игореве». Правда-правда, вот пример:
«Вчера были два приступа стенокардии. Я сознаю свое состояние. Я убиваем медленным убийством, и мне уже не воскреснуть.
О, как тяжела ты, русская земля! Где ты, смерть…»
В 1952 году, когда в советском киноведении забыли уже о грехах Довженко 1944 года, а новый его фильм «Мичурин» был признан классическим, Александру Петровичу разрешили ездить на Украину.
Он немедленно воспользовался этим, начал работать над сценарием фильма о строительстве Каховского водохранилища. Его заметки, наблюдения за тем, что происходило в то время в селах Херсонщины, и по сей день имеют определенную ценность как этнографический материал.
Надо сказать, что эта этнография очень сильно на него влияла и раньше. В поездках 1952 года Довженко вспоминает свою пьесу «Потомки запорожцев», написанную почти в одно время с «Украиной в огне». Вспоминает и пишет: «Пьесу эту не поймут ни сверху, ни снизу. Ее время придет в году этак 2000».
Почти угадал. Так и могло бы быть – ведь она насыщена мыслями и лозунгами почти «майданными». Но в то же время текст драмы из колхозной жизни тридцатых годов так густо пересыпан коммунистическими идеями, что пьеса и в обозначенный режиссером год не сгодилась «ни сверху, ни снизу».
Конечно, трудно предсказать, что и как снял бы еще Довженко, если бы не ранняя его смерть. После нее из его имени сделали вывеску, из образа его слепили мифологического героя. Но был он на самом деле талантливейшим самородком, коими полон любой из русских народов. И очень искренне и горячо любил землю, его родившую.
За два года до смерти Александр Довженко записал в дневнике:
«Я хочу жить на Украине. Что бы ни было со мной. Пусть даже сократят мне недолгие уже мои годы, я хочу жить на Украине. Пусть пренебрежение и зло человеческое бушуют вокруг меня, пусть зовут меня врагом народа бесстыдные и жестокие чиновники-людоеды, если им так надо.
Я Украины сын, Украины. Родила меня мать в степи, в поле рос я, знал счастье и горе в поле – большая жизнь – и в преобразованной степи, над Великой торжественной рекой среди народа да поживу я, утешу свое сердце, порадуюсь счастью его. Лечу».
– Пафос! Пафос и еще раз пафос! – промычал с бутером во рту Панас. – Вы решили меня штампованными рассказами пронять. Так это зря, я давно «перековался».
– Ну а вдруг не совсем, – ласково промурлыкала Донна. Я вам еще рассказик приготовила. Послушаете?
Панас пожал плечами:
– Для того мы и здесь, дорогая.
29 октября 1794 года ушел из жизни один из самых примечательных мыслителей русского барокко Григорий Саввич Сковорода. Ушел, по его собственным словам, не просто из жизни, из материального бытия, а сбежал от этого мира, пытавшегося поймать его в сети соблазнов и недостойных человека благоглупостей.