Сам Кудиенко откликнулся в том же 1936 году на смерть знаменитого писателя, с которым он в далекой молодости таскал шпалы и чугунные накладки да забивал кувалдой костыли.
«Услышав о смерти Алексея Максимовича, сердце мое так заболело, что и высказаться не могу. Много прошло времени, когда мы с Алексеем Максимовичем работали на станции Славянск, однако все помню, точно это было вчера. Припоминаю его милое молодое лицо, его синюю рубаху и серые брючонки, в которых он пришел к артельному старосте. Работали мы вместе с ремонтными рабочими на железной дороге, подбивали и заменяли шпалы, сменяли переводные бруски, выполняли прочие черные работы. Работа была адская, очень тяжелая, тянулась с утра до вечера.
Алексей Максимович жил с рабочими в казарме. Однако недолго он работал, вскоре поехал на станцию Близнюки (Близнецы, нынче Дон. ж. д.), где и поступил ночным сторожем».
Горьким его еще не называли…
Славянский знакомый Горького Сергей Кудиенко всю жизнь баловался стихами.
Выходило у него нечто вроде тех дум, которые пели по всей Малороссии слепые старцы под заунывную кобзу. Посылал он их и Горькому, тот, по рассказам славянских краеведов, будто бы отвечал ему: «Тяжелая эта работа – писать. Куда тяжелее, чем та, когда мы с тобой шпалы таскали». На кончину Горького Сергей Иванович тоже откликнулся такой «думой». Вот ее частичный текст, подтверждающий горьковскую мысль о тяжести литературного труда…
Ремонтные работы производили…
С этих тяжелых трудов многие уходили,
Такой урок задавали, по 60 шпал сменяли.
Труд этот испытал Алексей Максимович Горький.
В 1891 году на станции Славянск работал летом,
Горьким его не называли.
О таланте его еще не знали,
Что такой великий гений
Пробирался сквозь густой терний…
И так на две странички, вырванных из тетради. Несколько лет назад я попросил коллегу, отправлявшуюся в Славянск в командировку, зайти в музей и скопировать бесценное свидетельство о жизни Горького в Донбассе целиком. Документ музейные работники найти не смогли. Пропал он, и, похоже, навсегда. А жаль. Документ, стоящий многих…
Тут у Панаса завибрировал карманный коммуникатор. Он вскочил как ужаленный.
– Коллеги, я должен срочно ответить командиру порта, он предупреждал, что сегодня, если мы закончим пораньше, можно будет и катер вызвать раньше. Пардонэ муа, я скоро.
Едва он вышел, вскочила Донна.
– И мне надо позвонить. Мне кажется, скоро настанет момент истины. Вы понимаете?
– Ни черта я не понимаю, но я солдат. Буду ждать команд, – ответил Палыч.
Палыч уселся в кресло и задымил. Через десять минут, когда никто из коллег не появился, он заскучал. Понятно было, что вся эта история мутная, но морпех не должен задавать дурацких вопросов. Терпение.
Донна появилась через полчаса. Было видно, что за показным спокойствием она взвинчена. Плотно сжатые губы побелели.
Палыч подался к ней:
– Панас, он…
– Я ему предложила ответить за все, как мужчине. Но он отказался. Послушайте, он же ничего не скрывал, это он для правдоподобности так вел себя. Что он из «обновленцев». Вы же знаете, что это те из националистов, что перешли на нашу сторону и стали агитировать за новые порядки, за украинские территории в составе империи на правах автономии, за «обновленную Малороссию». Я не знаю, как Панасу удалось глубоко в структуры этой конторы проникнуть, но он…
– А что тут удивительного, – перебил Донну Палыч, – не так и много там ценных сотрудников было из «славоукраинцев»
– Это да, но он не тот, за кого себя выдавал. Он, – тут голос Донны стал звучать слегка сдавленно, – пытал меня в лагере у «черноморцев».
Палыч понимающе кивнул, – «черноморцы» были националистами-отщепенцами из числа этнических русских Одессы и Херсона и были они все как один убежденными садистами.
– Я его сразу узнала, – продолжила Донна, – а он меня нет. А когда узнал, было поздно – миссия наша началась и мы из этого закутка Севастополя никуда без спутников права не имели выйти дальше 500 метров. Ну вы-то знаете эти послевоенные порядки.
Помните, мы к маяку гуляли? Так это он осматривался, как бы сбежать. Только об этом и думал, когда узнал меня. Сегодня ночью попытался. Разумеется, ша спокойно, никто никуда не ходит.
– Так он не Панас!
– Нет, и не киевлянин. Он родом со станции Шевченко. Была такая на бывшей Одесской дороге. Киевские локомотивщики называли шевченковцев «панасами». Ну, вот, отсюда. Он киевлян коренных, кстати, люто не любил. Комплексы!