Подойдя к задремавшему в кресле партера Ги, Хвам коротким ударом сломал ему переносицу, вынул из кармана алый платок и приткнул тряпицу к носу актера. Убедившись, что тело потерявшего сознание не сползёт на дорогой ковёр перед сценой, режиссёр продолжил:
– Итак, вода! Откуда она появилась?
– Из-под земли, – раздался осторожный шёпот со стороны массовки.
– А вот правильно! – оживился Хвам. – Кто это у нас такой умный? А, Ренценгийн Буянцогт? Вы из Монголии?.. Зайдите ко мне вечером… А под землю она как попала?
– С неба упала, – ответила таджичка с полотенцем.
– Не плохо, – кивнул головой режиссёр. – Это у вас сакральное знание или сами наблюдали когда-то?
– Вода вниз падает, а туман – вверх. Так старики говорят. Раньше воды много над землей было, теперь вся – под землёй, глубоко.
– Так-так, и как ей там, хорошо?
– Хорошо людям, когда она у них внутри. А воде хорошо, когда она снаружи.
– Вы кто по образованию?
– Я из Согдианы. Уборщица сцены. Ишта.
Хвам внимательно всмотрелся в черты лица таджички и передернулся:
– Вам, милая, в кино нужно сниматься, а не полотенцем махать. У вас зрачки больше радужки. Вы, когда молчите, на богиню похожи. Как ее? Иштар?
– Ну, это вы, Энгельсович, слишком далеко от Анти-Дюринга и диалектики природы взяли, это ближе к теории насилия и происхождению христианства. Может, Ашера? Астарта? – скромно возразила таджичка.
– Я повторяю вопрос, – процедил сквозь зубы Хвам, явно раздраженный. – Вас где и чему учили? И кто самое главное!
– Да те же, что и вас! Сети! Будь они неладны…
– Так вы считаете, что мы одного уровня?
– Это, смотря какая игра. Вы названия перелистываете, а я полы тру и аудиокниги слушаю. Вы сцену пачкаете, а я её убираю… Вон, хохлу нос сломали, а мне потом следы преступления полночи затирать. Вы, начальник, вирус, а я, бессмертная, – людям от вас защита. Так выходит. Потом, у меня дети есть, а у вас нет…
– А откуда вы знаете?!
– Голову охолоните… В прошлую пятницу тискали вы меня в потёмках в коридоре, не получилось у вас, вы сели, гриву свою лохматую мне на плечо положили, заплакали, да и всё рассказали. Выпили лишнего. А я не в обиде. Я же никому не скажу, почему у вас уже шесть лет не стоит…
– Что вы говорите?! – в терцию вскрикнули Циля и Йошка. – И почему?
– Продал он свои яйца. Старьевщику одному. Ради славы. Крен с ними, говорил, с яйцами. Пусть, предлагал, кто хочет, тот сам меня и трахает. Только, чтобы втихую. И чтобы от своего величия, как от пережора, торчать до конца жизни. Так и сказал… Он, как чуял, что баб на его век хватило уже. Что остальные лишние остались бабы.
Хван стал наматывать чёрный пояс на пальцы, подходя все ближе к Иште.
Наперерез режиссеру во весь свой двухметровый рост ринулся Ренценгийн Буянцогт, закрыл собою Ишту с головы до ног и вскричал:
– Ша! По местам, граждане! Конвой, разведите всех по кельям! Заигрались бледножопые. И пусть унитазы со сцены уберут. Позорище…
– Что же мы теперь со всем этим делать будем, хан? – спросил у Ренценгийна прапорщик Хохлов-Москаленко, находившийся за ним, в карауле и в массовке, в охране и в увольнении. Он одновременно спал и бдил, когда говорил; и тут же принимал меры, согласно регламенту.
– Ишта уберёт! Хвама – на нары. Ги закопайте где-нибудь во дворе. Остальных препроводите по месту жительства. И коней мне подайте к крыльцу. В Крым отъеду, к брату.
– Надолго, Рен? – заискивающе поинтересовался прапорщик, глядя ему в глаза сверху вниз.
– Не твоё дело! – огрызнулся Буян. – Этих с собой возьму, – ткнул он пальцем в Йошку и Цилю. – Любы они мне. Звонко кричат.
В ответ на его слова Хвам подпрыгнул и пяткой ноги проломил череп монголу. Прапорщику в прыжке достался рубленый удар по шее. Хрустнув, шея изогнулась, уронив голову несчастного на саженное плечо. Оба богатыря рухнули на ковёр к ногам неподвижного Ги.
С галерки раздались аплодисменты. Им вослед голос из репродуктора возвестил:
– Браво! Первый прогон закончили. Соберите трупы и – на обед. Съемку «капустника» продолжим завтра.
***
Со стороны дороги яма, в которой располагалась махина театра, была малозаметной.