Дело заключалось в том, что ни один здравомыслящий прораб не стал бы тратить триста рублей на ручную разборку негодных бараков в то время, как бульдозерист сделал бы эту работу за полдня, ладно, пусть за день, и это стоило бы, во всяком случае, не больше тридцатки. Ладно, предположим невероятное - рублей пятьдесят, но не триста же!
Прораб, молодой исполнительный парень, охотно объяснил, что бараки действительно снес бульдозер, но бульдозеристу эту работу он оформил как дорожные работы, а группа из трех человек оформлена на разовую работу по просьбе начальника СМП, он сам тогда приезжал на участок и привез троих молодых людей, кажется, это были студенты, причем один из них вроде бы начальников племянник. Молодые люди приехали отдохнуть на природе, у них была палатка и шампуры для шашлыков. И начальник попросил организовать им небольшую денежную сумму - вот прораб и организовал.
Яков Александрович забрал тогда с собой липовый наряд, попросил прораба написать объяснительную, и что интересно - прораб легко, даже можно сказать - охотно согласился, и с этими бумажками Яков Александрович немедля отправился в прокуратуру.
А когда начальник, узнав об этом, вызвал его для объяснений, он сказал ему коротко и перейдя на "ты", что было для корректного Якова Александровича признаком большого гнева. Он сказал ему так:
- Ты вор. А работать с вором я не стану. Если тебя не снимут, я уйду.
Потом был шум. Начальника этого сняли все же. Были директивные письма, заработал и беспроволочный телеграф. Зудин узнал об этом случае, разыскал адрес Якова Александровича и пригласил его на работу к себе в мехколонну. Яков Александрович согласился не раздумывая. При всей своей бухгалтерской сухости он не лишен был романтических помыслов, а строительство БАМа - это, что ни говорите, строительство БАМа.
Одна, так сказать, единичная жалоба - этого было, конечно, недостаточно, чтобы делать так называемые оргвыводы. Однако в тресте мало-помалу складывалось о Зудине весьма отрицательное мнение. Зудин не любил ездить в трест. Почти никогда не звонил с просьбой в чем-нибудь помочь. И поэтому у заместителя управляющего и у главного механика закрадывалось такое подозрение, что Зудин просто бездельник. Ибо кто работает, у того возникают трудности, а у кого не возникает, тот...
И слово "Зудин" начинало носиться в трестовском воздухе только в связи с какой-нибудь неприятностью, например, оно некоторое время не сходило с уст в связи с тем судебным процессом, который Зудин проиграл.
Как уже упоминалось, Зудин не с луны свалился на головы трудящихся мехколонны, а вышел, как говорится, из гущи жизни. Из той самой гущи жизни, в которой иногда все складывается так, что нельзя не поднять чарку, не разделить компанию. И у Зудина иногда все складывалось так, что он поднимал чарку и разделял компанию. Он умел это делать таким образом, чтобы в результате было хорошо, а не плохо. То есть Зудин не был в этом отношении абсолютно стерильным человеком.
Однако он совершенно не терпел производственного пьянства и был немало озадачен, когда столкнулся с ним в своей мехколонне.
Дело было совершенно не в том, что все это не вязалось с существующим на БАМе сухим законом. Зудин, как человек многоопытный, никаких иллюзий насчет этого сухого закона не строил. Ибо, во-первых, сухой закон охватывал только УРСовские торговые точки. А в старых, не бамовских поселках продавался питьевой спирт. И для "колесных" дорожно-строительных подразделений закупка "горючего" не была сколько-нибудь серьезной проблемой.
Во-вторых, на БАМе официально разрешалось раз в неделю - в суббогу или в предпраздничные дни - продавать коньяк и шампанское. Высокие же заработки позволяли употреблять дорогой коньяк не как деликатес, а как, скажем, водку.
Озадачен же Зудин был потому, что ожидал встретить несколько иной настрой во вверенной ему мехколонне. Он ожидал встретить деловой энтузиазм и бескорыстную преданность делу со стороны, по крайней маре, комсомольцев. Но оказалось, что комсомольцев в этой мехколонне почти не было. За исключением пяти-шести молодых специалистов, окончивших техникумы, собрался здесь народ в основном уже в возрасте, часто - кочевой, привыкший к вербовкам, хорошим подъемным и к северным коэффициентам. А молодежь, которая приехала сюда в начале стройки, в этой мехколонне не удержалась, уволилась понемногу, о чем говорила пухлая папка приказов, хранящаяся у инспектора по кадрам.
Что явилось причиной ухода молодежи из мехколонны - то ли трудности с питанием и жильем при тяжелых климатических условиях, и дрогнули ребята, то ли начальник Светлый был тому причиной, в том смысле, что насаждал в колонне, как догадывался Зудин, не молодежный дух, а скорей шабашно-деляческий.
Так или иначе, но к моменту прихода Зудина обреталось тут порядочное количество людей случайных, малополезных, от которых следовало как можно скорей избавиться и пригласить на их место специалистов, знакомых Зудину по прежней работе.
Однако никто из намеченных Зудиным к изгнанию лиц не разделял этих его устремлений и собственно желания уволиться с работы не обнаруживал - ни ворюга и пьяница Толик, ни алкаш художник Леха, ни разнорабочая Палей, с которой Зудин и судился.
В мехколонне к Валентине Валентиновне Палей относились добродушно. Шоферы, бульдозеристы и экскаваторщики называли ее почти ласково - "сучка".
"Сучка" Валентина Валентиновна была в полной мере порочна. Настолько, насколько может быть порочна сорокатрехлетняя женщина.
Высохшая, с поредевшими волосами, с неумеренной косметикой на дряблом лице, она являла собой живое назидание вступающим в жизнь неиспорченным девицам: вот что вас ожидает, если вы себе позволите...
Валентина Валентиновна была, естественно, женщиной сильно курящей, поэтому голос у нее был хриплым, а зубы желтыми. Была она, само собой, и сильно пьющей женщиной, причем поговаривали, что в трудные времена она доходила до "фонфуриков", то есть пила одеколон. Была она, может быть, еще в недалеком прошлом и сильно гулящей женщиной, в том смысле, что гуляла и веселилась с разными мужиками, ибо нет в природе такого мужика, который гулял бы и веселился непрерывно. А Валентине Валентиновне нужен был постоянный праздник.
В настоящее же время нелегко было отыскать добровольца лечь в постель с Валентиной Валентиновной даже в состоянии полного непонимания окружающей реальности, поэтому в настоящее время про Валентину Валентиновну нельзя было сказать, что она гулящая.
Зато гулящей была ее дочь Нинка-повариха, такая же неуемная, как мать, однако, по молодости лет, не успевшая растратить тело, посадить голос и притушить взгляд.
Балок, в котором жили мать и дочь Палей, представлял собой такое место, куда всегда можно было прийти с бутылкой и уйти утром. И хоть искатели несложных приключений имели, как правило, в виду не Валентину Валентиновну, а Нинку, Валентина Валентиновна не обижалась и довольствовалась ролью сводницы - не сводницы, а кого-то вроде товарища по игре. Во всяком случае, пила и веселилась и спать удалялась за занавесочку. Редко, очень редко дело складывалось так, что и в ее закутке, закрыв собой занавесочку, вырастала шатающаяся мужская тень. Редко, но бывало же!..
Была Валентина Валентиновна калибром помельче своей дочери, повадку имела заискивающую, даже можно сказать, была прилипчива, за что и получила свое беззлобное прозвище.
Надо полагать, что у разных людей имеются совершенно неодинаковые понятия о жизненном равновесии, и если с точки зрения, например, Зудина или, тем более, его жены Тамары, балок Валентины Валентиновны представлял собой не что иное, как вертеп, то с точки зрения самой Валентины Валентиновны и, по-видимому, ее дочки Нинки-поварихи, балок их был вполне надежным убежищем для протекания вполне устойчивой жизни.