- Забелевич, что тебе от меня надо?
И опустила голову.
И Забелевич произнес погрубевшим от волнения голосом слова, которые рано или поздно мужчина говорит женщине, которые миллионы мужчин говорили миллионам женщин - и сегодня, и вчера, и триста лет назад, и слова эти не стерлись от столь многократного употребления, не потеряли своей значительности, по крайней мере для того, кто их произносит.
Он сказал:
- Фиса, ты мне нравишься... вот что!
Фиса ничего не ответила, она сидела, подперев руками опущенную голову, и молчала. В вагончике было тепло, Фиса сидела без валенок, в теплых носках, валенки калились на горячей батарее. Забелевич расстегнул полушубок, достал платок и вытер пот со лба.
Тут Фиса сказала, не поднимая головы от бумаг, можно было подумать, что в этих своих казенных инструкциях она искала-искала и, наконец, отыскала нужное слово.
Она сказала:
- Уходи.
И тогда Забелевич обиделся. Может быть, если бы он не обиделся, он улыбнулся бы благодушно и ушел на этот раз, а на следующий раз - кто знает? - что-нибудь бы и изменилось и все обошлось бы без этого неприятного объяснения.
Но Забелевич обиделся и поэтому спросил укоризненно:
- Что я тебе сделал плохого, скажи?
- Ты - ничего, - ответила Фиса. - Не в тебе дело.
- А в ком же? - искренне удивился Забелевич. Его надежная, как рельс, мужская логика не допускала мысли о воздействии внешнего мира на отношение Фисы к нему, Забелевичу. - А в ком же, - спросил он настойчиво, - в ком же дело?
- Во мне, - призналась Фиса, все так же не поднимая головы, - во мне самой.
- В тебе? - удивился Забелевич. - Как это - в тебе?
- Ну как ты не понимаешь? - в свою очередь удивилась Фиса. - Как ты не понимаешь... когда ты находишься поблизости, меня тошнит.
- Тошнит?!!
Фиса еще ниже наклонила голову, и можно было догадаться, что она мучительно покраснела. Она была в сером пуховом платке, и Забелевичу не было видно ни шеи ее, ни кончиков ушей, но он догадался, что она, наверное, покраснела.
И Забелевич тоже покраснел - от обиды - и спросил:
- Почему это тебя от меня тошнит, я что, протухший какой-нибудь?
- Не сердись, - сказала Фиса тихо, - не сердись, не обижайся. Пойми меня и не обижайся... Со мной грубо обошлись... однажды... и меня потом тошнило. С тех пор всякое прикосновение... мужское... вызывает тошноту, понимаешь...
- Ну, понимаю, - неуверенно сказал Забелевич, - но ведь я же тебя не трогал, а?
- Трогал, - объяснила Фиса, - взглядом трогал... там, у источника.
Забелевич опять полез за платком и долго вытирал лоб и шею, когда вытер, спросил растерянно:
- Ну и... что же теперь делать, Фиса, а?
- Не знаю, - совсем тихо произнесла Фиса.
- Может, это... пройдет у тебя?
- Может, пройдет...
- Конечно, пройдет, - подхватил Забелеьич, - конечно, пройдет, заверил он уже почти радостно, - конечно!
- Уйди, Юра, - попросила Фиса и подняла наконец лицо.
Нет, не краснела она, разговаривая с Забелевичем. Лицо ее пугало мертвенной бледностью, губы болезненно кривились. Тонкой, прозрачной рукой она сжимала горло, потому что к горлу подступала дурнота.
ТРАССА
Пришло время разлада между Зудиным и Арсланом Арслановым. Разлад этот не мог не наступить, потому что причина вызрела серьезная, производственная: неудовлетворенность Зудина своим завгаром. Для многих это было большой неожиданностью, потому что еще сравнительно недавно Зудин откровенно любил Арслана Арсланова. Например, когда Арсланов возвращался из очередной командировки, как всегда, с победой, с добычей, исполненный энергии и торжествующего чувства собственной значительности, Зудин обнимал его, оглаживал, похлопывая по спине, подмигивал, кивая на Арслана Арсланова, вот, мол, смотрите: поехал и достал. Надо - сделал. Тот же самый стенд для регулировки топливной аппаратуры - кто бы достал? А Арсланов достал. Или взять дела давно минувших дней, когда Арслан Арсланов получал в Таловке новую технику и героически привел в поселок колонну - по бездорожью, по ранним, ненакатанным зимникам, по байкальскому льду. И хоть водители говорили потом, что переход был организован нечетко, что, например, не хватило продуктов, мало взяли, и добирались уже впроголодь, факт остается фактом - Арслан Арсланов привел колонну, вдохновляя водителей примером личного энтузиазма.
Неприятности начались несколько позже, когда жизнь в основном утряслась и урегулировалась и стала требовать от Арслана Арсланова не столько подвигов, сколько каждодневной добросовестной работы в рамках функциональных обязанностей заведующего гаражом. Эти самые функциональные обязанности были скучны до зубной боли. Путевки, профилактика, проверка исправности тормозов, рулевого управления и осветительных приборов, экономия горючего, техника безопасности... изо дня в день, изо дня в день...
- Нет, - говорил сам себе Арсланов, - это не для белого человека...
И уезжал на сутки в тайгу - отвести душу. Брал ружьишко и уезжал на тяжелом мехколонновском мотоцикле, который, кстати сказать, содержался Арслановым в далеко не образцовом состоянии. У мотоцикла не работали: тормозной сигнал, ручной тормоз, звуковой сигнал, и к тому же у него было плохо отрегулировано зажигание, и он дымил, как самоходная баржа, и время от времени угрожающе стрелял. Однако свою главную задачу - перемещать Арслана Арсланова из поселка в тайгу - он выполнял в любое время года. Возвращался Арслан Арсланов обычно без дичи и обычно простуженным - или горло, или радикулит, - дня три законно отлеживался дома, и безропотно преданная Нина ухаживала за ним, а Зудин за три дня остывал, поскольку прежние арслановские чары иссякли еще не полностью, и Арсланов отделывался в конечном счете легкой взбучкой, без административного взыскания.
И снова наступала скука повседневной работы, оскорбительно мелкие и мелочные вопросы и мелкие столкновения с начальником по поводам, недостойным незаурядной личности Арслана Арсланова.
Поэтому с таким воодушевлением принял Арслан Арсланов предложение возглавить перевоз на участок Холодная отремонтированного экскаватора.
Перевоз экскаватора за двести пятьдесят километров - дело нелегкое, не однодневное, требующее знаний, опыта и организаторских способностей. Предполагалось, что все это у Арслана Арсланова имеется. Однако Зудин накануне выезда тщательно его проинструктировал, предупредил, казалось, на все случаи жизни. Арсланов сидел в зудинском кабинете и важно кивал, а сам все посматривал на гостя - корреспондента из столицы, и уже не слышал и не слушал Зудина, а смотрел на себя со стороны - глазами столичного корреспондента.
Может быть, если бы столичный корреспондент не вызвался сопровождать Арслана Арсланова, вся операция прошла бы более или менее успешно. Но столичный корреспондент вызвался, и это обстоятельство сильно отвлекло Арслана Арсланова, настолько сильно, что он забыл некоторые свои мелкие обязанности, например, он забыл договориться о первом ночлеге.
Ночевать предстояло в Нижнем, и следовало заранее договориться с сопредельной Нижненской мехколонной об общежитии или заежке. Тем более что в Нижнем заежка была большая, настоящая гостиница, не в вагончике, а в хорошем щитоблочном доме. Но Арслан Арсланов ни о чем договариваться не стал, он просто об этом не подумал. Зато он пригласил столичного корреспондента к себе в вагончик, и они хорошо поужинали, и хорошо поговорили, и сыграли в шахматы. Арслан Арсланов потчевал корреспондента, его звали Паша, омулевой икрой и очень настаивал, чтобы Паша ел омулевую икру прямо ложкой. "В Москве не поешь, слушай", - говорил Арслан Арсланов, и он был совершенно прав: Паша никогда в Москве не пробовал ни омулевую икру, ни омуля, и слова известной песни "славный корабль - омулевая бочка" до этого самого вечера оставались для него непроясненными.
Арслан Арсланов немало порассказывал Паше в этот вечер - и про мехколонну, и про себя, и как он добывал стенд для регулировки топливной аппаратуры, и как он получал в Таловке технику и героически перегонял ее в поселок. Расстались они за полночь с тем, чтобы встретиться рано утром для увлекательного путешествия на прорабский участок Холодная.