Сегодня я сидел в курилке и ждал Воробьева, которого почему-то все не было. Миша Зодкин, студент мединститута и тусовщик по призванию, как всегда, развлекал публику историями из своей собственной славной жизни. Старожилы клиники слушали его со скептическими ухмылками, но все же не расходились – слог у Миши был изысканным, а истории он рассказывал и вправду замечательные. То с другом они в женское общежитие залезли и шороху там наделали, то с кем-то по крышам убегали от милиции – в общем, ходячая энциклопедия мистики и приключений. На этот раз Миша всем показывал, какой он ловелас.
– Такие там были цыпочки – это что-то! Ноги, груди – о-о-о! А одна такая миленькая, прямо ангелочек! Глазищи – во! И попа – ничего так. С ней я и зажег. Очень она мне понравилась. Говорю: «Детка, знаешь, что мне сейчас нужно?» А она мне в ответ...
– Освежить дыхание! – сострил кто-то из дальнего угла.
– Да нет... В общем, было круто! А потом я ей визитку Штейнберга всучил – мол, позвони мне, детка, если что!
Миша весело заржал, к нему присоединились его товарищи. Мне стало скучно, и я решил прогуляться до хирургии. Не успел я затушить окурок, как дверь открылась и в курилку ворвался Штейнберг собственной персоной, свирепый как всегда.
Присутствующие переглянулись, суеверно опасаясь, не установлены ли здесь подслушивающие устройства с выходом прямо на его кабинет.
Штейнберг досадливо поморщился и стал кого-то искать глазами в никотиновом тумане. У каждого, на ком останавливался его взгляд, на минуту перехватывало дыхание.
Наконец, не надеясь на зрение, Штейнберг грозно спросил:
– Заведующий терапией здесь?
Я вздохнул и двинулся своей несчастной судьбе навстречу.
– Иду, Борис Иосифович! – смиренно отозвался я.
Курилка проводила меня скорбными взглядами.
Идя по коридору, я старался попадать в ногу с размашистыми шагами босса. Тот нервно теребил в руках белую докторскую шапочку. Я терпеливо ждал, когда начнется буря. Ждать пришлось недолго.
– Это черт знает что, Ладыгин! – наконец разразился Штейнберг.
Я молчал и только быстрее перебирал ногами, подстраиваясь к его негодующему шагу. Штейнберг еще помолчал и вдруг внезапно остановился:
– Ладыгин, вас что, к нам конкуренты подослали?
– В смысле? – отчаянно тормозя подошвами, удивился я.
– В том смысле, что от вас нашей клинике одни неприятности и убытки! Вы специально?
– В чем я опять провинился, не понимаю? – пробормотал я, начиная уже раздражаться от постоянных нападок Штейнберга.
– Вы кого нам привели? Это не хирург, это коновал какой-то!
Я начинал подозревать, что случилось что-то совсем уже страшное.
– Зарезать человека на пустячной операции! Где его учили оперировать? Где?
Сообразив, что Воробьев, видимо, что-то сделал не так, в результате чего кто-то умер, я кинулся прямо к нему в хирургию, чтобы выяснить все досконально. Штейнберг поймал меня за рукав халата и угрожающе промолвил:
– Это уголовное дело, вы не понимаете, что ли?
– Я все понимаю, – заверил его я и все же сбежал.
В хирургии Воробьева я не застал. Мне сказали, что он сегодня заступает только в обед. Я стал выспрашивать у Головлева, который собирался домой после ночного дежурства, что у них сегодня случилось.
Головлев, намыливая сильные руки, повернул ко мне породистую большую голову и устало сказал:
– Девчушка сегодня ночью умерла. Ее вчера на «Скорой» привезли вечером – острое отравление и приступ аппендицита при этом. Ваш Воробьев ее прооперировал. Вроде все нормально было, если верить дежурной медсестре. А потом ночью у нее внутреннее кровотечение открылось – плохо зашили, видимо. Пока обнаружили, уже мало чем можно было помочь. Умерла. Даже после наркоза отойти не успела.
Головлев вытер руки вафельным полотенцем и стал переодеваться в гражданское, не обращая на меня больше никакого внимания.
Я постоял минуту, соображая, что теперь можно предпринять. Потом решил перехватить Воробьева по дороге и предупредить.
По дороге я забежал к себе в кабинет и предупредил дежурную медсестру, что по всем вопросам ко мне лучше обращаться после обеда. Для начальства я – на обходе.
А сам засел внизу и стал напряженно ждать Воробьева. Наконец он появился в конце дорожки, как ни в чем не бывало помахивая портфельчиком и озираясь по сторонам. Вот святая невинность!
Только он переступил порог клиники, я схватил его за рукав и потащил по боковому коридору, не обращая внимания на изумленные взгляды встречных медсестер.
– Эй, ты чего? – весело упирался Воробьев, подозревая меня в очередном розыгрыше.
Но, когда увидел мое встревоженное лицо, сразу понял, что все достаточно серьезно, и сам поспешил завести меня в уголок потемнее.
– Выкладывай, что у тебя стряслось? – озабоченно спросил он.
– Это не у меня стряслось, это у тебя стряслось! Девушке вчера аппендицит вырезал?
– Ну, вырезал.
– Умерла она ночью, ясно?
– Как умерла? – Голубые глаза Николая сделались огромными и полными суеверного ужаса.
– Так – умерла! Внутреннее кровотечение. Головлев говорит, что было что-то неправильно зашито.
– Какого черта! Я что, аппендикс удалить элементарно не сумею! – возмутился Воробьев.
– Наверное, умеешь. Но она-то умерла!
– Слушай, либо я чего-то не понимаю, либо что-то здесь не так, – пробормотал потрясенный Воробьев и в задумчивости сел на подоконник. – Что теперь делать? – растерянно спросил он.
– Что делать – не знаю. Знаю, чего не делать. Не попадайся Штейнбергу на глаза – он тебя съест.
– Съест – не съест... Какая, к черту, теперь разница! – возразил Воробьев и раздраженно пнул батарею ногой. – Девчонку жалко, – сокрушенно продолжал он. – Совсем сопливая была. Симпатичная такая, наивная. Говорит: «Доктор, а это не больно?»
Сентиментальность моего друга была делом привычным и резко выделяла его из среды других врачей, ко всему привыкших и циничных до глубины души. Вдруг Воробьева будто осенило. Он спрыгнул с подоконника и потащил меня по коридору.
– Стой, ты куда? – попытался я замедлить стремительное движение порывистого Николая.
– Пойдем-пойдем! Она в морге, наверное. Должен же я посмотреть, что с ней случилось! Нужно же иметь, чем крыть против всех обвинений!
Мы помчались в морг, стараясь быстрее миновать все людные помещения клиники и никому не попасться на глаза. Спустились в подвал. На пороге морга сидел санитар Фесякин и играл в тетрис. Он на минуту оторвал глаза от игры и недоуменно спросил у запыхавшегося Воробьева:
– Вы куда?
– Туда, – невозмутимо ответил Воробьев, открывая дверь морга.
Фесякину, видимо, этот ответ показался исчерпывающим. Он кивнул головой и снова занялся высокоинтеллектуальной игрой.
Мы довольно долго бродили по моргу, заглядывая во все холодильники. Ни одного трупа не было обнаружено.
– Фесякин, – строго спросил я, нависая над увлеченным игрой санитаром. – А где тело девушки?
– Какой девушки? – равнодушно поинтересовался Фесякин, по-прежнему не глядя на меня.
– Которая сегодня ночью сюда поступила, – ответил я, отнимая тетрис.
Фесякин наконец поднял на меня свои наивные глаза и сказал:
– Не знаю.
– Привет! Ты тут дежуришь и не знаешь? – подключился к беседе Воробьев.
– Здрасте, – отпарировал санитар. – Откуда мне знать – я полчаса как заступил.
– А кто дежурил до тебя – может, он знает?
– Кто дежурил – тоже не знаю. Но можно по журналу посмотреть, – недовольным тоном ответил Фесякин и нехотя поднялся.
Он открыл ящик стола, в котором лежал один-единственный журнал, вынул, открыл и стал перелистывать страницы, выискивая нужную запись. Наконец он удовлетворенно хмыкнул и помахал в воздухе каким-то листком: