- Прими от меня скромный подарок, Семен Прокофьевич, не чини обиды. Я, Кондрат Логинов, сын Василия, много хорошего о тебе слышал.
- Ну, спасибо, гость дорогой, - принял под ношение Зализа. - Стало быть, из Новагорода путь свой держишь?
- Из него самого, Семен Прокофьевич. Волхов, почитай, до самого дна опять промерз, ладьи на берегу весеннего солнца ждут. Вот, решил пока мелочной торговлей побаловаться. Двенадцать саней всего в обозе, да еще пара людишек на подхвате.
"Пара людишек на подхвате" почти наверняка означало двух доспешных всадников при оружии, а то еще и с рогатинами. Да и те, что на санях, наверняка тоже из бывалого люда: трусы за тридевять земель с товаром не ездят. И сразу возник у опричника вполне резонный вопрос: а сам-то торговец нигде по пути не поозоровал? Хотя, если с Новагорода идет, то плохого дела сотворить не мог - негде. Тут всего-то, почитай, полтора десятка верст, да и дорога накатанная. Давно бы погоня по следу шла, дабы татя в допросной избе на дыбу подвесить.
- Что слышно в городе хорошего, Кондрат Васильевич?
- Мор черный наконец-то ушел. Почитай, уж несколько недель никто не кашляет. Построены две церкви, деревянная на Скудельницах во имя Жен Мироносиц, и каменная на Печерском подворье во имя Одигитрии Богородицы.
- А плохих вестей до Новагорода не доходило?
- У низовских опять смута какая-то в Москве, сеча случилась недавно с литвинами. А так все спокойно...
Теперь о роду-племени торгового гостя можно было не спрашивать. "Низовские" - именно так новгородцы называли весь остальной мир. Все московские, киевские и владимирские смуты, войны, татарские набеги проходили у них под одним понятием: "у низовских опять смутно", и они запросто могли не заметить смены хозяина московского трона, или опустошительной эпидемии на всей остальной Руси.
Пожалуй, впервые в жизни опричника порадовало, а не покоробило чванство новгородцев. Про болезнь государя они могли ничего и не знать просто не обратить внимания - и дурных вестей по земле не разносили.
А поутру они вставали, Кругом примятая трава. Да не одна трава примята, Помята молодость моя!
Звонкий голос, разорвавший тишину совсем рядом, едва не оглушил собеседников. Купец от неожиданности пригнулся, да и сам Зализа, уже успевший познакомиться с голоском иноземной девицы, тоже вздрогнул.
- Что это? - ошарашено поинтересовался торговый гость.
- Девки балуются, - небрежно отмахнулся опричник. - Про купца Баженова к тебе, Кондрат Васильевич, вестей не доходило?
- Ну как же не доходило! - всплеснул руками гость. - Илья Анисимович немалую артель людей мастеровых с собою увел, скобяного товара скупил несчитано, одних гвоздей два бочонка, да камни мельничные, да сало и жернова. Зерна еще взял полсотни кулев, и хряков много живьем. Сказывают, намедни еще уходить собирался.
- Странно, почто же я его не встретил? - удивился опричник.
- Может, разминулись? Может, он не ввечеру, а поутру отправился?
- Тогда могли и разминуться, - признал Зализа.
- Вы, Семен Прокофьевич, - осторожно поинтересовался купец, - вниз по Луге, смотрю, рать ведете?
- Ни к чему это, - покачал головой опричник. - Луга река спокойная, на ней отродясь ничего не случалось. Просто на смотр поместное ополчение собрал, благо место здесь удобное.
Торговый гость вежливо кивал, но в глазах его затаилось недоверие незнамо ему, что ли, как смотры проводятся? Уходить ради этого в леса вовсе ни к чему.
- Я вблизи в круг встану, Семен Прокофьевич,- оставив при себе сомнения, испросился купец. - Рядом с ратью ночевать завсегда сподручнее.
Тут ночную темень опять разорвал девичий голос, заставив Кондрат Васильевича испуганно пригнуться и несколько раз перекреститься:
- Свят, свят...
Ой, полна, полна коробушка, Есть и ситцы и парча. Пожалей, моя зазнобушка, Молодецкого плеча!
Похоже, Юле удалось-таки переломить упрямство певицы и заставить ее продемонстрировать свои возможности. Говорить что-либо теперь оказалось невозможно, и Зализа выразил свое согласие простым кивком. Купец торопливо направился к саням.
Выйди, выйди в рожь высокую! Там до ночки погожу, А завижу черноокую Все товары разложу.
Чистый, звонкий и насыщенный голос перекрывал все звуки, раскатываясь на десятки верст в стороны, и далеко в Раглицах не успевший прикрыть сарай мужик удивленно поднял голову, не понимая, откуда доносится девичий голосок, а деревенские собаки откликнулись дружным лаем.
* * *
Утро началось со звонкой песни горна. На этот раз он нисколько не хрипел - похоже, отогрелся за ночь у костра. Кавалер Иван стремительно поднялся, передернул плечами, прикрытыми толстой шерстяной рубахой, легко выдохнул - изо рта вырвалось облачко пара. Холодно. Хотя, конечно - высокая жаровня за ночь выгорела полностью, а снаружи разводить костры близко к стенам палатки нельзя, загорятся.
Откинулся полог, внутрь устремились орденские сервы, знающие, что командующий армией всегда встает вместе с сигналом трубача. Следом вошел его оруженосец, Курт де Леке, мальчишка из семьи бедного австрийского дворянина, рассчитывающий честной службой заслужить-таки право вступить в Орден.
- Ночью в лагере ничего не случилось, мой господин, - поклонился Курт.
"Хитры пути твои, Господи..." - подумал рыцарь, глядя на оруженосца и покачивая головой.
Де Леке по возрасту отставал от него всего на год, но кавалер Иван был крестоносцем, значимым человеком, властителем, а де Леке - всего лишь оруженосцем, которых принято считать чуть ли не детьми. Паж происходил из древнего дворянского рода - а его господин ни разу не произнес вслух своей фамилии, и жестоко рубился на мечах с одним нахальным бароном, рискнувшим сделать это в его присутствии. Даже обращение "мой господин" появилось из необходимости как-то обходить этот странный момент. И тем не менее, родовитый, пусть и бедный, дворянин носит потасканную кирасу, взятую из пыльной оружейной комнаты Ордена, и держит в руках покрытый тонкой чеканкой и позолотой нагрудный доспех с большим орлом, выгравированным в самом центре. Доспех, предназначенный не для него, а для сына поварихи, которому подчиняются бароны и графы, крестоносцы, простые ливонские рыцари.
А все потому, что помощник Великого Магистра Ливонского Ордена Готард Кетлер оказался излишне честным человеком. Он сохранил католическую веру тогда, когда больше половины рыцарей перекинулись к учению Лютера; он сохранил целибат в то время, как все вокруг рвали свои клятвы и брали жен; он сохранил верность единственной женщине, простой горожанке тогда, когда даже те, кто по своей воле захотел вступить в брак, не помнили имен всех своих дам, а возле каждого орденского замка уже скоро сто лет, как пристраиваются дома терпимости. И в конце концов - он не отказался от собственного сына, в то время как это делал хоть раз в жизни каждый мужчина.