Через несколько дней статья появилась за подписью «постоянного сотрудника» Жарновецкого. Вся моя аргументация, все исторические примеры, ссылки на историков (в том числе социалистов) были исключены. Автор Жарновецкий самым беззастенчивым образом распорядился и моей аргументацией и затем торжественно объявил, что после моей статьи он еще более укрепился в необходимости и плодотворности красного террора. Я, разумеется, протестовал против такого (не знаю, какое применить слово) обращения с моей статьей, послал письмо в редакцию, наконец, просил мне вернуть статью, так как, доверившись редакции, я не сохранил черновика, но на все это последовало лишь презрительное молчание. А так как все это произошло после очень точных переговоров и мне отказали даже в простой отметке, что статья была сильно сокращена, — то я и дал себе слово, что никогда ни одна моя строчка не появится под коммунистической фирмой.
Вы, вероятно, согласитесь, что у меня были на это основательные причины. Я нарочно изложил их здесь так подробно, чтобы Вы видели, почему я так упорно отказываюсь от сотрудничества, хотя лично против Вас ничего не имею.
С уважением!
Вл. Короленко.
19 декабря 1920 г.».
Это и есть то второе письмо Короленко, которое Дмитрий Стонов хранил как величайшую ценность и которое все–таки было отнято у него чекистами через двадцать девять лет.
…Пришел час, когда бесчинства властей вторглись и в семью Короленко. Весной 1921 года был арестован его зять, Константин Ляхович, ближайший помощник во все делах, известный в Полтаве общественный деятель. И заключен в тюрьму, где свирепствовал тиф. Домой он вернулся, но уже безнадежно больным, и вскоре умер. Это стало для писателя тяжелейшим ударом, подкосившим его.
В это же время Ленин, не выпускавший Короленко из своего внимания, под благовидным предлогом лечения настойчиво предлагал отправить его за границу, как и Горького, и тем самым избавиться от неугодных свидетелей. Горький поехал, и Короленко напутствует своего «крестника», которого он когда–то вывел в большую литературу: «Слышал, что Вы уезжаете за границу… Сделайте… все, что сможете, для того, чтобы изменить систему. Иначе ничего не выйдет… Россия погибает».
Короленко же никуда не поехал, хотя ему предлагали отдельный вагон–салон со всеми удобствами.
— Эта поездка ни к чему. Я не хочу ехать за границу. Никогда и ничего я не брал ни от какого правительства. И особенно это чуждо мне теперь, когда дорогой мне человек убит коммунистической тюрьмой. Не перейду на казенное содержание. Лучше умру…
Короленко скончался 25 декабря того же 1921 года.
Его друзья собрались в «Задруге», в узком кругу. Слово об ушедшем из жизни писателе произнес Мякотин:
— Когда я думаю о смертном одре Короленко, о его могиле на полтавском кладбище, мне вспоминаются вдохновенные строки, в которых он описывал смерть Сократа: «Овод был убит, но мертвый он жалил свой народ еще больнее… Не спи, не спи эту ночь, афинский народ! Не спи, — ты совершил жестокую, неизгладимую неправду!» Мы не афиняне, мы не отравили своего мудреца. Мы только выбили из его рук, рук старого писателя, его единственное оружие — его перо, мы только поднесли ему на закате его жизни горькую чашу ходатайств за смертников…
Повернем время вспять: ни семидесяти лет кромешной советской власти, ни Гражданской войны, ни революции — 1910 год, Ясная Поляна. Толстой и Короленко за обеденным столом мирно толкуют о трудностях и секретах писательского ремесла. И вдруг Толстой произнес:
— Вот когда я буду большой и сделаюсь писателем, я напишу…
За шуткой угадывалось нечто серьезное: в Толстом говорила неудовлетворенность художника, который всегда все начинает заново, вечное дитя, которое только и делает его «большим» и живет так, будто все у него впереди.
А потом они сели в пролетку и покатили по полям августовским полднем… два старика с пышными седыми бородами…
Продолжаем публикацию глав из новой книги Виталия Шенталинского «Рабы свободы. Книга вторая». См.: «Новый мир», № 4, 7 — 8 с. г.