Вслед за этим письмом, 16 мая, накануне страшных казней, назначенных на Пристанской дороге, явились в Воронеж низовые донские казаки Мартын Панфилов и Фетис Туляев, подали Долгорукому войсковую отписку на имя государя. А в той отписке сообщалось, будто донские казаки собрались в Черкасске не для бунта, а для того, чтоб переменить войсковых старши?н, чинивших казачеству нестерпимые обиды и неправду, и на их место избрать иных.
«Казнив неправых своих старши?н, – говорилось далее в отписке, – мы вместо их по совету всем Войском Донским выбрали атаманом Кондратия Афанасьевича Булавина и старши?н, которые нам войску годны и любы, и для крепкого впредь постоянства и твердости в книги написали. А от Великого Государя мы Войском Донским не откладываемся и его городам разорения никакого не чинили и отнюдь не будем и не помышляем, и желаем ему Великому Государю служить по-прежнему… И в том мы войском ему ныне целовали крест и святое евангелие. И просим, чтоб назначенные к нам государевы ратные полки не ходили б. А буде вы, полководцы, насильно поступите и какое разорение учините, и в том воля его Великого Государя, мы Войском Донским реку Дон и со всеми запольными реками уступим и на иную реку пойдем. А буде мы войском ему, Государю, на реке годны, и в винах наших милосердно простит, и на реке жить по-прежнему укажет, и о том мы войском от него, Великого Государя, ожидаем указу и грамот. А как сия отписка вам полководцам будет подана, и вам бы послать ее от себя тотчас к Великому Государю в Москву, или где он ныне обретается».
Долгорукий, перечитав царское письмо и донскую войсковую отписку, уразумел, что в сложившейся обстановке обострять отношений с казаками никак нельзя. Казни пленных, скрепя сердце, пришлось отменить. И вместо похода на Пристанский городок думать о сборе войск в Валуйках, откуда шла большая дорога на Азов.
Царю Петру вышний командир ответил так:
«Изволишь, Государь, писать, чтоб я не мстил смерти брата своего, и чтоб тем пуще чего не учинить. И я, Государь, на сие доношу Вашему Величеству: казаков 143 человека, которых взял в бою господин Бахметев, и по розыску подлежали они смертной казни, хотел я, Государь, их вершить, но мая шестнадцатого числа получил от всего Донского Войска отписку с покорением их, которую послал до Вашего Величества. И тем виновным казакам смертной казни не учинил для такого случая до Вашего Государева указу. И мне, Государь, какая польза смерть брата своего мстить? Я, Государь, желаю того, чтоб они тебе вину свою принесли без великих кровей».[21]
VIII
После выборов Кондратий Булавин поселился в хоромах казненного Лукьяна Максимова. Здесь каждый вечер собирались теперь его ближние товарищи и новая войсковая старши?на, состоявшая из старожилых, природных казаков. Приходилось помышлять о многих неотложных делах.
Послав по настоянию своей старши?ны отписку царю, Булавин не очень-то верил в возможность мирного исхода… Слишком глубоко пущены корни поднятого им мятежа, никогда не простят князья и бояре пережитого ими страха и учиненных голытьбой разорений. Да и не в состоянии он, войсковой атаман, удержать голытьбу от нападений на извечных своих недругов – бояр, вотчинников, богатеев, дьяков и подьячих.
Голытьба доставляла больше всего забот Булавину и его войсковой старши?не… Согласие донских казаков с голутвенным людом, существовавшее во время похода, кончилось. Борьба за старые донские права и вольности привлекала природных, старожилых казаков, но была чужда бездомной и раздетой голытьбе, требовавшей непрерывно «хлеба, зипунов и жалованья».
И в Черкасске началось то, о чем втайне давно думали наиболее дальновидные казаки… Булавин по Совету Зерщикова отделил пришедшую с ним голытьбу от казаков. Шпионы доносили, что «сила его воровская живет на Черкасском острову в рознь: знатные по куреням, а бурлаки по амбарам и базам». Но избежать столкновений голытьбы с природным казачеством все равно не удалось.
Бездомные гультяи, слоняясь по улицам низовых станиц, завистливо глядя на курени донских богатеев, все настойчивее выражали желание «природных казаков всех побить и пожитки их разграбить».
Чтоб успокоить голытьбу, Булавин вводит твердые, дешевые цены на хлеб, по гривне за мешок, и выдает жалованье по два рубля, три алтына и две деньги на человека, забрав для этого двадцать тысяч рублей церковных денег. Наконец сажает под караул и высылает из Черкасска и низовых донских станиц «в верховые городки выше Кагальника» двадцать богатых стариков с женами и детьми.
Однако эти меры не помогли, а напротив, еще больше раскололи булавинцев. Поддерживавшие Булавина домовитые и старожилые казаки, устрашенные высылкой стариков, начинают шептаться, «чтоб им тоже от того вора не погибнуть», казаки верховых городков, не получив жалованья, бегут из Черкасска «по донским городкам в свои жилища, потому, что будучи при нем долгое время, испроелись», а голытьба буянит и грозит зажиточному казачеству по-прежнему.
Кондратий Афанасьевич со своими соратниками и старши?нами сидит в просторной, убранной коврами горнице за длинным столом, уставленным всевозможной снедью, флягами и жбанами с привозным вином и домашним хмельным варевом. За открытыми окнами теплая майская ночь. Неумолчно заливаются соловьи в садах. Да слышится порой перекличка караульных. Колеблется пламя оплывающих нагаром свечей.
Булавин в душе был с Игнатом и Семеном согласен, но, зная, что большая часть старши?н, надеясь на мир с царем, настроена против, ничего не сказал, решив поговорить об этом с Игнатом и Семеном наедине.
– И той же пользы нашей ради, – продолжал Семен Драный, – с запорожскими и кубанскими казаками о всяких общих делах душевно договориться и пересоветовать надо, и пересылку немедля о том учинить…
– От запорожцев ничего доброго не чаю, – вставил Зерщиков. – Кондратий Афанасьич сказывал, как они меж себя в Запорогах советовались, и души позадавали, чтоб всем быть с нами в соединении и друг за друга радеть, а к Черкасскому и для совета никто от них не пришел…
– Написать все же запорожцам следует, Илья Григорьич, а также и кубанским казакам, – сказал Булавин. – Веры нам весной не дали запорожские старики, видно, пугнул их кто-то из черкасских старши?н нашей слабостью, а ныне мы не слабы… Пусть ведают и в Запорогах и на Кубани, что ныне у нас в единогласии тысяч сто и больше, и много русских людей отовсюду бегут к нам на Дон денно и нощно с женами и детьми от изгоны царя нашего и от неправедных судей…
Некрасов добавил:
– От кубанцев и того таить не нужно, о чем прежде мы гутарили. Ежели царь станет утеснения нам чинить, то мы всем войском от него отложимся и будем милости просить у кубанцев нас от себя не отринуть…
Старши?ны не спорили. Булавин поднялся из-за стола:
– Добрый совет всегда впору, браты, поступим, как тут говорили… Отпустим вольницу на Донец и Хопер и пересылку с запорожцами и кубанцами учиним, а низовому и верховому казачеству велим для всяких военных случаев быть в готовности… – Булавин сделал передышку, обвел глазами старши?н и атаманов и, хмуря брови, закончил так: – А крикунов и шептунов, коими всякая подлая небыль про нас разносится, ты б, наказной атаман Илья Григорьич, брал под караул… Нет большего худа для нас, браты, нежели распри меж собою… отныне недруги наши, творящие сию злохитрость, пощады пусть не ожидают. Вольность дороже всего! Не позволим недругам рушить согласие наше, коим вольность держится!
21
Пленные булавинцы все же не избежали страшной участи. 25 мая царь Петр писал адмиралу Апраксину: «Воров булавинцев, которые ныне на Воронеже, прикажи казнить и перевешать по дорогам ближе тех городков, где они жили и воровали, и о том изволь отписать к майору Долгорукому». В начале июня пленные булавинцы были повешены и расстреляны под Воронежем.