А так как он, атаман, — власть, а во власти — сила, то он должен не только наказывать, но и миловать; не только гоняться за хохлами, но и жалеть их: ведь они все-таки люди. Тем более что никакого вреда хохлы пока ему не сделали и прислали только просителя. А запрос, как говорят, в карман не лезет. Так размышляя, атаман все больше проникался благонамеренными чувствами. И когда Павло замолчал, выложив все доводы, он, смягчая голос до ласки, спросил:
— Так, так. Много, баишь, у казаков земли?
— Много, куда там! Я шел сейчас по полю и нигде не встретил запаханной полоски.
— А у вас мало?
— Мало. Я думаю, вам давно об этом известно.
Павло уже раскаивался, что, идя сюда, сомневался в успехе переговоров. «Авось что-нибудь еще выйдет. Может, казаки-то и в самом деле стали умнее», — подумал он, вспомнив слова Крепыша. И, все более ободряясь, снова принялся рассказывать про хорошую весну, которую не следовало бы упускать, а она уже уходит, про то, что вешний день год кормит и что после войны народ здорово пообеднял.
— А как ты думаешь: почему у казаков много земли? — перебивая его, вдруг спросил атаман. Он скучающе откинулся к стене, зевнул и концом насеки придавил паучка, раскидывающего сети под огромным, в золоченой раме портретом отставного императора, изображенного во весь рост в форме полковника лейб-гвардии казачьего полка.
Павло смешался: провел ладонью по лысине и умолк. Неприязненно окинул взглядом полковника в золоченой раме: на фронте ему немало пришлось ломать и жечь подобных портретов. Ниоткуда не вытекающего вопроса атамана он никак не ожидал. Кое-что он знал, почему у казаков много земли, но говорить об этом сейчас было невыгодно.
— Потому у казаков много земли, что они завоевали ее, — сам себе ответил атаман. — Вот! Понял? Завоевали. И всегда у них будет много.
Павло завозился на скамейке, привскочил, снова сел.
— Так должно быть. Да. И никто казакам не указ. Потому как земля завоевана их кровью. — Голос атамана уже скрипел, рвался; от недавнего добродушия не осталось и следа. — И никому эту землю мы не дадим.
Коваль повернулся к Павлу, укоряющими глазами посмотрел на него: что, мол, ты с ним говоришь! С ним надо разговаривать дубиной! И как бы про себя уронил:
— Собака на сене: сама не жрет и другим не дает.
— И не дам! Ты что за наставник! Что лезешь не в свои сани!
Павло встал, придвинулся к атаману вплотную и, сверкнув глазами, уперся своим тяжелым каменным взглядом в его покрасневшее лицо. Сквозь кашель чуть слышно прохрипел:
— Не дашь?.. Ты? Ну?.. А ежели дашь! А ежели большевики заставят!
— Что? Что-о?.. Большевики? Что? Вы грозить! Вы… Русапеты! Хохлы! Полицейский, полицейский!.. — Атаман захлебнулся, застучал по столу кулаками, затрясся в злобном припадке.
Павло молча повернулся — жилы на шее у него раздулись, лысина заалела — и зашагал к порогу, унося в груди вспыхнувшую с небывалой силой ненависть. Коваль вышел вслед.
На улице они перешагнули через полицейского (пьяный, откинув шашку, тот спал почти на дороге), матюкнули атамана на чем белый свет стоит и разговорились. Оказывается, Павло хорошо помнит Коваля. Когда он жил в работниках у Веремеева, частенько заходил к нему в кузницу. Коваль и тогда был такой же, как сейчас: сутулый, поджарый. Но Павла Коваль не узнал: в кузнице у него всегда бывает много людей, даже из других хуторов, и к тому же Павло, как видно, здорово изменился. Павло расспросил про хуторские новости, про казаков, в особенности про Филиппа Фонтокина, своего прежнего приятеля. И остался очень доволен, когда Яков Коваль расхвалил его. Павлу захотелось тут же встретиться с ним, и Яков рассказал, как его найти: поле, где он работает, как раз на пути в слободу. Павло пожал сухую руку Коваля и ушел.
Пахари стояли в конце загона, дурачились — после каждых пяти объездов они давали быкам передохнуть. Филипп, играя с Андреем, барахтался под его грузным телом. Зажатый в борозде, он болтал ногами, щелкал Андрея по спине. Тот держал его в охапке, ногами кверху, совал затылком в рыхлую пашню:
— Вот тебе, вот тебе, не будешь яриться, не будешь!
Филипп напружился, сжался и, обливаясь потом, вывернулся набок. Подле плуга увидел улыбающегося рыжебородого человека.
— Пусти, медведь, вон человек пришел!
Андрей как будто и не слышал: поднял его за щиколотки, подержал на вытянутых руках и поставил на голову.
— Эй, рыжая борода, — хрипел Филипп, — оттащи этого дуролома!
Андрей, как трамбовкой, постукал его затылком о землю, покрутил вокруг себя и бросил на пашню.