Донские казаки в борьбе с большевиками

�ли дежурного офицера, обращались один к другому со всевозможными вопросами, стараясь получить информацию или нужную справку. Одни, видимо, явились по вызову, другие ожидали назначают, третьи наводили справки, четвертые "разнюхивали" положение на фронте и, думается, последняя категория была самая многочисленная. В коридорах и на лестницах, представлявших сплошной муравейник, ежеминутно спускавшихся и поднимавшихся людей, стоял сплошной гул от приветствии, восклицаний и громких разговоров. Непрестанно хлопали двери и из них, с деловым видом и папками бумаг выбегали молодые, элегантно одетые, офицеры, бряцали шпорам, торопливо проталкивались сквозь толпу посетителей, старательно избегая назойливых расспросов, исчезали в соседних дверях и через короткий срок, появлялись снова. Первое впечатление создавалось, как будто благоприятное и можно было думать, что передо мной большой и хорошо налаженный механизм делового штаба. Но эта деловитость была лишь кажущаяся. Добиться нужных информации или решить требуемый вопрос, при царившей внутри сутолоке, оказалось делом довольно сложным. Я начинал уже терять терпение, пока случайно не натолкнулся в коридоре на своих знакомых, обещавших оказать мне всяческое содействие. Однако и их интервенция помогла мало. Представиться начальнику штаба полковнику Сидорину мне не удалось. По словам адъютанта, у него непрерывно шли важные заседания и он никого не принимал. Потолкавшись здесь добрых два часа и достаточно ознакомившись с положением на фронте и порядком в штабе, я побрел в атаманский дворец. Но и здесь меня ждала неудача: у Атамана ген. Каледина приема не было. Чтобы как-нибудь использовать свободное время, я решил заняться квартирным вопросом. После настойчивых поисков, в конце концов, мне удалось найти в Московской гостинице номер, случайно оказавшийся свободным. В это же день, я переехал в гостиницу, оставив Сережу и капитана в общежитии. Следующий день я почти целиком провел в штабе, но также безуспешно и только 26-го января мне удалось представиться полк. Сирину. Аудиенция была непродолжительна. Мне было сказано: "хорошо, подождите, если куда-нибудь будет нужно, то зачислим, а пока будете на учете I генерал-квартирмейстера". Эта была моя первая встреча с полк. Сидориным и, признаюсь, она не произвела на меня благоприятного впечатления. Быть может, имела значение и та отрицательная характеристика, которую я слышал о нем еще раньше, как о человеке не особенно талантливом, без достаточного опыта и авторитета, чрезвычайно склонного к спиртному и наряду с этим, с большой долей самомнения и особого умения использовать обстоятельства в личных целях и выгодах. Была подозрительна и его темная деятельность в дни Корниловского выступления, о чем упорно ходили нелестные для него слухи. "Один из некудышних говорливого и неудачного окружения Донского Атамана" - так характеризовал полк. Сидорина один мой друг, давно его знавший. Вскоре я имел возможность лично в этом убедиться, а примерно через два года, названный полковник, в то время уже генерал, кончил свою военную карьеру, будучи в Крыму предан суду Главнокомандующим Русской Армией.11) Согласно указаниям начальника штаба, я представился 1-му генерал-квартирмейстеру полк. Кирьянову и II-му подп. П. И тот и другой, узнав о моем разговоре с полк. Сидориным, очень удивились его ответу. Они не скрыли, что у них огромная нужда в офицерах генерального штаба и потому обещали мое назначение сдвинуть с мертвой точки, рекомендуя мне зайти в штаб еще и сегодня вечером. Свое обещание они сдержали и 27-го января я был назначен начальником службы связи и одновременно начальником общего отделения штаба Походного атамана. Приступив к работе, я начал знакомиться с тем, что было уже сделано и что можно было еще сделать. Оказалось, что чрезвычайно важный отдел связи в сущности не существовал. Городской телеграф и телефон, номинально подчиненные штабу, фактически работали самостоятельно. Сотрудничество штаба с телеграфом выражалось в том что на городской станции телеграфа сидело поочередно по одному офицеру для связи. В здание же Штаба находилось несколько аппаратов Морзе, да один Юза, редко когда работавший, и вечно регулируемый, ибо временное его, по мере надобности, включение в линию, происходило не непосредственно, а через городскую станцию. С боевыми участками признавалось достаточным иметь лишь старые аппараты Морзе, пригодные скорее для музея, чем для ответственной работы. А в это время, городская станция, была полна разнообразными, более усовершенствованными, телеграфными аппаратами. Еще хуже обстояло дело с телефонами. Пользовались исключительно городской телефонной станцией, благодаря чему все служебные разговоры, становились достоянием общества, а одновременно и большевиков, наводнявших город. В самом штабе, работа точно распределена не была. Отделы были необычайно многолюдны, в полном несоответствии с наличным количеством бойцов и как всегда при этом бывает, давали минимум полезной работы: каждый рассчитывал на соседа. Определенно никто не знал круга своей деятельности. Во многом сказывалась полная импровизация. Малоопытный в административных вопросах начальник штаба, видимо, не представлял себе ясно функции своего штаба, не умел правильно наладить и целесообразно использовать штабной механизм, вследствие чего не будет преувеличением сказать, что во всем царил изрядный хаос и постепенно накоплялась масса нерешенных дел. Фактически на равных основаниях существовало два штаба: один Походного атамана, так сказать, боевой и другой - во главе с полк. генерального штаба А. Бабкиным,12) - войсковой, со старыми своими функциями. Из-за невозможности разграничить точно круг ведения одного от другого, постоянно происходили шероховатости и трения. В результате - значительная часть дорогого времени терялась на то, чтобы разобраться - какого штаба касается затронутый вопрос. К этому, конечно, прибавлялось, обычное в таких случаях, явление - антагонизм: между этими учреждениями и желание каждого, придравшись к чему-либо, спихнуть с себя работу, передав ее в другой штаб. Такую бумагу, как телеграмму или донесение, касающееся боевых столкновений, легко было определить, что она должна идти в штаб Походного атамана, в частности, оперативное отделение. Но гораздо больше было вопросов, каковые, по существу, могли быть отнесены и к одному и к другому штабу, иначе говоря, частично затрагивали оба эти учреждения. В таких случаях, начиналось бумажное творчество. Ни один из штабов не желал брать исполнения целиком на себя, предпочитая, вместо этого, отписываться и изощряться в виртуозности канцелярского языка. И вот вопрос, требующий нередко срочного исполнения, попав в штаб Походного атамана, одним из начальников отделений, переправляется в Войсковой штаб, причем, конечно, номеруется, заносится в исходящий журнал, запечатывается и передается для отправки, иногда ошибочно на почту (хотя оба штаба были в одном и том же здании), чтобы через день-два вернуться обратно в то же здание. В Войсковом штабе, какой-нибудь досужий начальник отделения, усмотрев, что это касается штаба Походного атамана, кладет резолюцию: "в штаб Походного Атамана по принадлежности", проделывается опять длинная процедура и через несколько дней бумага снова у нас. Тогда отстаивая престиж своего учреждения, а главное - самолюбие одного из начальников отделений, спешили сделать доклад начальнику штаба, естественно, в такой форме, что де это - не наше дело. Последний, по недостатку времени, или не разобравшись, как нужно, подписывает готовый уже ответ и все опять едет по старому пути, чтобы через некоторый промежуток времени, вернуться назад с новой резолюцией начальника Войскового штаба. Все очень довольны, что дело перешло в "высшие сферы", и каждый уверен, что начальник за него постоит и в обиду не даст. Когда же, наконец, после длительной бесцельной переписки, волнений и ненужных докладов, сопряженных с огромной потерей времени, приходили к какому-либо решению, то оказывалось, что обстановка настолько уже изменилась, что вопрос отпал сам собою. Для характеристики работы штаба приведу, хотя бы только такой случай: помню, после долгих настояний, мне, в конце концов, удалось убедить мое начальство в необходимости соединить штаб с войсковыми учреждениями, расположенными частью на окраинах, военными телефонными линиями. Телефонного имущества было достаточно, но не хватало шестов, каковые можно было заменить жердями, имевшимися в изобилии у города. В обычных условиях, вопрос, казалось бы, решался быстро и просто: необходимое для нужд обороны, было бы реквизировано. Однако, практика того времени установила нечто иное и довольно уродливое. Жерди нужны были нам - штабу Походного Атамана, но хлопотать перед городской Управой о разрешении их использовать почему-то обязан был Войсковой штаб, каковому я, в свою очередь, обязан был письменно доказать для какой цели и почему необходимо нам указанное имущество. Применять реквизицию военное командование избегало, дабы окончательно не испортить и без того натянутые отношения между штабом и городским Управлением, расцениваемым штабом достаточно "революционным". Переписка длилась несколько дней, но без всякого результата. Видя, что этим способом толку не добьешся, я, исполняя в это время обязанности 2-го генерал-квартирмейстера, на свой риск, приказал офицеру с несколькими казаками отправиться на грузовике на городской склад и силой забрать жерди. Интересно то, что сторожа склада не только не протестовали, но наоборот, сами помогали казакам при погрузке, а Городская Управа на мои действия никак не реагировала, очевидно признавая это совершенно нормальным явлением, Я привел только этот случай, каковой, к сожалению, далеко не был единичным. Подобные несуразности встречались на каждом шагу и явно обнаруживали непонимание Донским командованием требований обстановки и переживаемого момента. Столь же примитивно велось дело и в оперативном отделении штаба, где ни его начальник подп. Роженко, ни I ген.-квартирмейстер, ни сам начальник штаба полк. Сидорин, не знали ни количества войск, ни их точного расположения, ни их боеспособности, ни их нужд. События на фронте, боевые столкновения, наступление и отход частей - все развивалось и шло само собой, независимо от влияния штаба, а скорее по милости случая и счастья. Известный легендарный донской партизан полк. Чернецов, стяжавший громкую славу и одним своим именем, вызывавший у большевиков панический ужас, погиб 22 января близ хут. Гусева от руки изменника подхорунжего Подтелкова,13) будучи окружен большевистски настроенным сводно-казачьим отрядом под начальством войск, старшины Голубова.14) Сведения об этом в штабе первое время были неопределенны и разноречивы. Обояние этого Донского героя было настолько сильно, что долгое время не хотели верить в его гибель, все надеялись, что каким-то чудом он уцелел, и спасся. Но мало-помалу, полученные донесения и рассказы очевидцев, подтвердили его смерть, внеся большое уныние и поколебав дух, как военного командования, так и всех защитников Дона. Гибель степного богатыря была незаменимой потерей для Дона. С ним терялась последняя опора независимости и свободы Донского края. Достойных Чернецову заместителей не нашлось. Партизанские отряды войск. старш. Семилетова, прапорщика Назарова, есаула Лазарева, сотника Попова и др. оказались гораздо слабее. Задачей партизанских отрядов было не допускать большевиков в Новочеркасск, боем отстаивая каждый шаг. Кучка верных долгу офицеров, кучка учащейся молодежи, несколько казаков не изменивших присяге, - вот все, что защищало Новочеркасск и поддерживало порядок в городе, кишевшем большевиками. Иногда босые, плохо одетые, плохо вооруженные, без патронов, почти без артиллерии, они огрызались от навалившихся на них со всех сторон большевистских банд и таяли не по дням, а по часам. Большевики, непрестанно усиливаясь, с каждым днем наседали смелее и энергичнее. Не только все железные дороги из Европейской России в Новочеркасск и Ростов были в их руках, но они уже владели Таганрогом, Батайском, и ст. Каменской, где образовался военно-революционный казачий комитет и где была штаб квартира Подтелкова и К?. Особенно сильно напирали красные со стороны ст. Каменской, стремясь постепенно изолировать Новочеркасск и превратить его в осажденную крепость. Без ропота, с небывалым порывом, мужественно несли свою тяжелую службу донские партизаны, напрягая последние силы, чтобы сдержать этот натиск противника. Ростовское направление прикрывалось Добровольческой армией, ведшей бои с большевиками на Таганрогском и Батайском направлениях. С других сторон Новочеркасск, в сущности, был открыт и легко уязвим. При создавшихся условиях, всякая мысль о наступательной операции сама собой отпадала. Приходилось, стоя на месте, отбиваться, иногда уступая противнику, отходить понемногу к Новочеркасску, что грозило кончиться полным окружением. Стальное кольцо вокруг города постепенно суживалось, обстановка становилась серьезнее и безнадежнее. Положение осложнялось тем, что главный источник пополнения боевых частей - приток добровольцев извне совсем прекратился, просачивались редко только отдельные смельчаки. Применить принудительную мобилизацию, хотя бы в районе, подвластном Донскому Правительству, как я уже указывал, не решались. Оборону основывали на добровольцах, которых и штаб и Правительство настойчиво зазывали в партизанские отряды, выпуская чуть ли не ежедневно воззвания к населению. И грустно, и бесконечно жалобно звучал в воздухе призыв "помогите партизанам". Большинство обывателей уже свыклось с этим и относилось ко всему безучастно. А в Новочеркасске в эти дни, на огонек имени Каледина и Добровольческой армии, собралось значительное число людей разной ценности. Среди них были и люди достойные, убежденные, но были случайные, навязанные обстоятельствами, как ненужный балласт, в лице всякого рода, отживших сзой век антикварных авторитетов. В общем, были ценные работники и были люди, личной карьеры. Вторые составляли своеобразную шумливую, резко реагирующую на всякие события клику, стремившуюся примкнуть к власти и во что бы то ни стало доказать, что до тех пор спасение России невозможно, пока не будет образовано Российское правительство и портфели поделены, конечно, между ними. Временами встречались фигуры известных политических деятелей (М. Родзянко, П. Струве, Б. Савинков, П. Милюков) прибывших на Дон спасаться от большевиков и неоднократно проявлявших желание вмешаться в дела донского управления. Нервно бурлила городская жизнь. Сказывалась непосредственная близость фронта. Падение Новочеркасска становилось неизбежным и эта грядущая опасность мощно овладела сознанием всех и насыщала собой и без того сгущенную, нездоровую, предгрозовую атмосферу. Все яснее и яснее становился грозный призрак неумолимо надвигавшейся катастрофы и все сильнее и сильнее бился темп городской жизни, словно вертясь в диком круговороте. Какое-то отчаяние и страх, озлобление и разочарование и, вместе с тем, преступная беспечность, захватывали массу. Отовсюду ползли зловещие, тревожные слухи, дразнившие больное воображение и еще более усиливавшие нервность настроения. На улице, одни о чем-то таинственно шептались, другие, наоборот, открыто спорили, яростно браня Правительство, военное командование, как виновников нависшего несчастья. Гордо поднимала головы и злобно глядела чернь и городские хулиганы. А на позициях, неся огромные потери в ежедневных боях, число защитников непрерывно уменьшалось. Пополнений и помощи для них не было. Между тем, в городе уже с пяти часов вечера трудно было пройти по тротуарам Московской улицы и Платовского проспекта из-за огромного количества бесцельно фланирующей публики. На каждом шагу, среди этой пестрой толпы, мелькали, то шинели мирного времени разных частей и учреждений, то защитные, уже довольно потрепанные полушубки, вперемешку с дамскими манто, штатскими пальто, белыми косынками, составляя, в общем, шумную, здоровую и сытую разноцветную массу. Это были праздные, элегантно одетые люди, их веселость и беспечность никак не вязалась с тем, что было так близко. Словно было два разных мира: один здесь - веселый беспечный, но в то же время трусливо осторожный, с жадным желанием жить во что бы то ни стало, а другой, хотя и близко, но еще невидимый, где порыв и подвиг, где лилась кровь, где в зловещем мраке ночи, беспомощно стонали раненые, где доблестно гибли еще нераспустившиеся молодые жизни и совершались чудеса храбрости и где бесследно исчезали, попадая в рубрику "безвестно пропавших". Чувствовалось, что люди как-то очерствели и нервы совершенно притупились. Уже не вызывал в душе мучительных переживаний унылый погребальный звон колоколов Новочеркасского собора, напоминая ежедневно о погибших молодых героях. Каждый день, жуткая процессия тянулась от собора по улицам города к месту вечного упокения: несколько гробов, наскоро сколоченных, порой окруженные родными или близкими, а чаще, безименные, чуждые всем, под звуки траурного марша, сопровождались одиноко только Атаманом Калединым.15) Это были те юнцы-герои, кто бросив семью, родное, близкое, одиноким пришел на Дон, кто не жалея своей жизни, охотно шел на подвиг с одной мыслью - спасти гибнущую Родину. Так красиво умирали юноши, а в то же время, по приблизительному подсчету в Новочеркасске бездельничало около 6 тысяч офицеров. Молодежь вела Россию к будущему счастью, а более зрелые элементы пугливо прятались по углам, всячески охраняли свою жизнь и готовились, если нужно, согнуть шею под большевистским ярмом и снести всякие унижения, лишь бы только существовать. То же было и в Ростове. Недаром ген. Корнилов говорил: "сколько молодежи слоняется толпами по Садовой. Если бы хотя пятая часть ее поступила в армию, большевики перестали бы существовать"16) Но, к сожалению, русский интеллигент, везде гонимый, всюду преследуемый и расстреливаемый, предпочитал служить материалом для большевистских экспериментов, нежели взяться за оружие и пополнить ряды защитников. Ярко всплывала шкурная трусость. Растерянность, охватившая высшие сферы, еще крепче засела в обывателя. Одни зайцами запрятались в погреба и шевеля настороженными ушами над сложенными чемоданами, глубокомысленно обдумывали куда и как безопаснее улизнуть из Новочеркасска. Другие готовились с прежней гибкостью позвонков пресмыкаться перед новыми владыками и мечтали быстро сделать красную карьеру. Все ненавидели большевиков, однако, несмотря на это, вместо дружного им отпора с оружием в руках, большинство свою энергию и силы тратило на то, чтобы какой угодно ценой, но только не открытым сопротивлением, сохранить свою жизнь. Тщетно Каледин взывал к казакам, но они на зов его не откликались. Уже в казачьих станицах местами начали появляться комиссары, чужие казакам люди, вместо атаманов стали создаваться советы, приказы атамана Каледина на местах не исполнялись. Столь же безуспешны били попытки и Походного атамана ген. Назарова поднять на борьбу с большевиками городское население, в частности, многочисленное офицерство пассивно проживавшее в Новочеркасске. Все как будто сознавали опасность, но охотников, взяться за оружие, было очень мало. С большим трудом, удалось из всего многочисленного праздного офицерства, сколотить небольшой отряд для внутреннего порядка и охраны города.17) При таких условиях вопрос - где найти источник пополнения боевых отрядов, был главный и собой затемнял все другие. В силу этого, все остальное признавалось второстепенным и потому нередко вооружения, снаряжения, боевых припасов, обмундирования и даже продовольствия не хватало именно там, где требовалось, несмотря на то, что в городе было много и оставалось неиспользованным. Было видно, что начальник штаба Походного атамана уделяет чересчур большое внимание лицам, предлагавшим услуги по организации партизанских отрядов, наивно веря, что эти люди каким-то чудом смогут достать нужных бойцов. На этой почве появилось много лиц, которые, обычно, украсив себя с ног до головы, оружием, уверяли начальника штаба, а иногда Походного или Донского Атамана, что они смогут сформировать отряды и найти людей. Для этого им необходимы только официальное разрешение и, главное, деньги. Им верили, хватаясь за них, как утопающий за соломинку. В результате, произошли огромные злоупотребления казенными деньгами, распутывать которые мне пришлось уже весной и летом 1918 года. К моменту моего приезда в Новочеркасск, Донское Правительство именуемое "паритетным", доживало свои последние дни. Не касаясь этого вопроса подробно, я укажу только насколько такое Правительство пользовалось авторитетом среди военных кругов с одной стороны, а с другой - как сильно было его влияние на казачью массу. Возникло оно еще в декабре месяце 1917 года, под непосредственным влиянием Атамана Каледина, считавшего, что управлять областью, опираясь на одну часть населения, невозможно, необходимо к местным делам привлечь все население. Исходя из численного отношения казачьего и неказачьего населения края Войсковой Круг 3-го созыва, несмотря на горячие протесты некоторых депутатов, решил в конструкцию ввести арифметическое начало, - паритетное. Так создался пресловутый паритет. Предполагалось, что привлечением к управлению краем элементов неказачьего происхождения, будут избегнуть осложнения внутреннего характера, вырвана почва для агитации большевиков и иногородних, обвинявших казаков в захвате власти на Дону за счет "трудящихся масс" и вместе с тем иногородние станут на защиту области. В результате такого решения, после состоявшегося 29 декабря 1917 года съезда иногороднего населения к коллективу из 16 казачьих членов Правительства (8 членов Правительства и 8 Войсковых "есаулов" с правом совещательного голоса) было пристегнуто еще 16 членов от неказачьего населения (8 членов Правительства и 8 эмиссаров). Курьезно то, что выборы членов Правительства происходило от округов, по принципу популярности и хорошей репутации в округе, независимо от их способности быть полезными советниками и действительными помощниками Атаману в предстоящей огромной и ответственной работе. Кроме того, портфели разбирались уж после выборов и потому никто заранее но знал для какой роли и работы он предназначается. К этому следует добавить, что представители неказачьей части правительства, большей частью - случайный элемент на Дону, не были даже знакомы с особенностями краевой жизни, часто не обладали никакими специальными знаниями, без всякого административного опыта, с весьма ограниченным кругозором, ибо образовательный ценз некоторых из них, не простирался далее ценза сельского учителя. До известной степени то же самое было применимо и к представителям казачьей части Правительства. Но у них неопытность в административных вопросах и в управлении несколько компенсировалась знанием быта и особенностей жизни всего населения Донской области. Наконец, если вторые все-таки пользовались известным влиянием среди казачьей массы, то первые никакого авторитета среди иногородних не имели. Думаю, что и этой краткой характеристики достаточно, чтобы представить себе убогую конструкцию многочисленного коллектива, составлявшего Донскую власть. Каждый вопрос решался миром, председательствовал Атаман, блистал своим красноречием донской баян - его помощник М. П. Богаевский. Происходили ежедневные жестокие словесные дебаты. После бесконечных словопрений, выносились кой-какие резолюции, чаще всего запоздалые, ибо жизнь идя быстрым темпом, опережала их. Весьма ярко работу донского Правительства рисует член его Г. П. Янов, говоря: "Все заседания Правительства происходили в зале бывшего Областного Правления18) и имели характер политического собрания, а не делового заседания правительственного органа. С первых же дней функционирования власти "Объединенное" донское ; Правительство оказалось разъединенным. Казачьи представители "Паритета", стараясь создать деловую обстановку управления, неизменно встречали со стороны некоторых неказачьих представителей умышленное непонимание нагромождающихся событий и "политическую обструкцию" во всех вопросах, касающихся как обороны, так и внутреннего распорядка в крае. Выступления в заседаниях проф. Кожанова, швейцарского подданого Боссе и эмиссаров Воронина и Ковалева, постепенно создавали убеждение, что в донском Правительстве не так уж единодушно смотрят на необходимость борьбы с большевиками и не все благополучно со стороны большевизма ... После первых же дней заседаний донского Правительства - стало ясно, что представители неказачьей части, за исключением Светозарова, Мирандова и Шошникова, со всеми эмиссарами являются не союзниками в деле борьбы с большевиками, а тормазом и что найти общий язык при создавшейся обстановке является невозможным. В связи с этим, надежда на привлечение в ряды защитников Дона иногородних совершенно отпала: среди же "фронтовиков", в возвращающихся частях и в станицах, съезд "неказачьего" населения и "Паритет" дал новую возможность к уклонению от исполнения своего долга перед родным краем. Казаки "фронтовики" перестали нападать на "добровольцев" и партизан, перестали обвинять Войсковое Правительство и говорить о "контрреволюции", организуемой на Дону, но зато для успокоения совести выдвинули новый мотив: "иногородним теперь все дали. Их люди тоже в Правительстве. Пусть Правительство организует иногородних. Пойдут они против большевиков и мы возьмемся за винтовки. А одним нам большевиков не осилить". Далее: "неказачья часть, получив все права, напротив не чувствовала никаких обязанностей19) и делала все возможное, чтобы не отдалить, а приблизить катастрофу. Для усиления средств, вернее обстановки обороны Атаману и командованию Добровольческой армии необходимо было ввести осадное положение. Согласно существовавшему соглашению между казачьей частью и неказачьей Атаман без одобрения Правительства такого приказа самостоятельно отдать не мог. И вот по поводу осадного положения происходят в течение двух дней горячие дебаты ... Та же история повторилась и с объявлением железных дорог на военном положении... Чтобы создать устойчивое20) положение в городе Новочеркасске и парализовать всякую возможность выступления местных большевиков, все офицеры были взяты на учет и сведены в сотни офицерского резерва, который и нес патрульную и караульную службу в городе. Не успел соорганизоваться "офицерский резерв", как со стороны неказачьей части Правительства последовал не запрос, а форменный допрос Атамана: для чего, для какой цели организуются офицерские сотни и т. д." "Областное Правление "превратилось в какую-то ярмарку. А рядом21) с этим, ежедневные вечерние заседания, а иногда и утренние при нервной обстановке и при наличии, хотя и при полной корректности, но заметного холодка взаимной отчужденности неказачьей и казачьей частей Правительства. В дополнение к этому-разделение прав и обязанностей по отделам управления совершенно не было ... Дела, по всем отделам управления, как административного, так и экономического характера, решались коллективно, да и для такого решения не хватало времени, так как политические вопросы и вопросы обороны доминировали ... И естественно, что при отсутствии системы, фактически - было отсутствие и управления ... Беспристрастная оценка событий в январские дни "паритета", - говорит Г. Янов, - дает право сказать, что трагедия создавшегося общего положения была в том, - что не было веры в победу, не было риска выявления твердой власти и единой воли, - у власти стоял коллектив, фактически состоящий из 36 человек, контролирующий, применяющийся к массе, коллектив разнородный по своей психологии, разуму, убеждениям, чувствам. И в результате, вместо быстрых решений и обсуждения каждого проекта, вместо твердых приказов акты соглашений, опровержений и уговариваний... И рядовая масса это чувствовала, а казаки особенно, так как в их представлении о власти, прежде всего, требовались импозантность, сила и воля. И чувство бессилия власти, неуверенности в завтрашнем дне,, перебрасывалось не только на рядовую массу, но и на интеллигенцию". Такой же отзыв о Донском Правительстве дает Г. Щепкин22), говоря "...Прежняя, существовавшая непосредственно перед приходом большевиков, власть на Дону обладала многими недостатками. Еще покойный незабвенный соподвижник Великого Атамана-мученика Каледина, М. П. Богаевский говорил, что заседания Правительства превращались в бесконечные разговоры и споры: время проходило в выработке соглашений, в рассуждениях и колебаниях. Власть была бессильна и произошла драма, страшную историю которой с ужасом прочтут потомки". Нет нужды доказывать, что такое Правительство пользоваться авторитетом среди населения области не могло. Круга своей деятельности оно точно не установило, а, вместе с тем, своим возникновением, оно в конец расстроило административную деятельность бывшего ранее аппарата Областного правления. Силы власти не чувствовалось, власть существовала только номинально. Недовольство и неудовлетворенность Донским парламентом возростали прогрессивно. И простые казаки, и офицерство, и донская интеллигенция косо и недоверчиво смотрели на свое Правительство. В военных кругах, росту этого недовольства значительно способствовала опубликованная в начале января широкая амнистия политическим арестантам, иначе говоря - большевикам, с которыми уже фактически шла ожесточенная борьба. Резало глаза и то, что в составе Правительства находятся члены из того крестьянского съезда, который осуждал Донскую власть за то, что она сделала Новочеркасск центром буржуазии и контрреволюции и вынес резолюцию о разоружении и роспуске Добровольческой армии, борющейся против наступающих войск революционной демократии, смягченную, правда, затем и вылившуюся в форму политического контроля над Добровольческой армией. Крестьянское население Области не изменило своей непримиримой позиции по отношению к казакам, совершенно не считалось со своими представителями в Правительстве, склоняясь больше к большевикам, местами, кое где, открыто их поддержива23). События развивались сами собой, вне влияния Правительства, чаще всего направляясь на местах случайными деятелями, неизвестными Правительству. Штаб походного Атамана всегда был в курсе всех заседаний Донского парламента и нередко постановления или намеченные мероприятия служили не только злободневной темой и объектом насмешек и анекдотов в обществе, но и давали достаточную пищу для резкой критики деятельности Донского Правительства. Для нас не было тайной, что в составе Правительства находятся агенты большевиков (Кожанов, Боссе, Воронин и др.) и потому целый ряд мероприятий, настойчиво диктовавшихся чрезвычайным моментом, как правило, задерживался проведением в жизнь. По каждому, даже срочному вопросу в Донском парламенте возникали бесконечные пререкания, что понижало его авторитет в наших глазах, вызывало чувство негодования, а вместе с тем и подрывало веру в конечную победу над противником. И нужно признать, что совокупность всех этих условий уже дало большевикам моральную победу над нами, физическое же наше поражение было вопросом ближайшего будущего. Вероятно это сознавал и Атаман Каледин, но тем не менее, он не решался выступить против течения. Подвергаясь разнообразным и противоположным влияниям, ген. Каледин не находил в себе сил изменить курс и продолжал задыхаться в атмосфере нерешительности и колебаний. Вокруг него, всюду царила беспочвенность и пустота. Беспомощно борясь против силы вещей и обстоятельств, он мучительно искал себе действительную поддержку делом, а не словом, но все его усилия были тщетны... Правительство вязало его не грубыми, грузными цепями, а тончайшей проволокой, которая хотя и не была сразу видна, но держала однако не менее крепко. Не подлежит сомнению, что и Каледин и Назаров мучительно искали верный выход из создавшегося положения и напрягали все силы, чтобы изменить обстоятельства. Но мне казалось, обстановка была такова, что все уже было бесполезно. Изменить положение могло только чудо, но не люди, ибо тогда, когда многое зависело от людей, когда можно было еще многое поправить и создать солидную оборону Края, ничего не сделали, время упустили и спохватились слишком поздно. В период атаманства Каледина, поддержание порядка в Области, а затем и оборона границ Дона от большевистского нашествия, как известно, сначала возлагались на казачьи части (8-я казачья дивизия и другие), случайно очутившиеся на Дону. Когда же эти части, вследствие морального разложения, стали неспособными в боевом отношении, Донское Правительство льстило себя надеждой, что казачьи полки возвращающиеся с фронта послужат надеждой опорой Донскому краю. Однако и это не оправдалось. Фронтовики оказались настолько деморализованными, что ген. Каледин вынужден был отдать приказ об их демобилизации, надеясь, что в обстановке родных станиц, влияния семьи и стариков, они быстро излечатся от большевистского угара. Чтобы иметь хоть какую-нибудь реальную силу, в конце 1917 года обратились к партизанству24) и набору добровольцев, куда потянулась учащался молодежь и первый партизанский отряд Чернецова был сформирован 30-го ноября 1917 года. Вот те главные основания, на которых в течение более полугода зиждились и поддержание внутреннего порядка в области и внешняя оборона ее границ. До сих пор обойдено молчанием и невыяснено, почему не призвали своевременно молодых казаков последнего призыва и не сформировали из них 2-3 хороших конных дивизии? Почему для той же цели не использовали уже обученные очередные сменные команды казачьей молодежи в количестве более 10 тыс. человек, накопившихся в области25). Для оправдания этих формирований в глазах Временного Правительства найти предлоги было нетрудно: в целях лучшего обучения пополнений для отправки на фронт, в видах "самоопределения" и "широкой автономии Края", для поддержания порядка в области и для защиты от покушений и "слева" и "справа", для создания милиции и т. д. Еще легче было объяснить казачьей массе цель этих формирований, указав, что благодаря им, казаки старших возрастов, утомленные войной и уже отслужившие свой срок, смогут, вернувшись домой, сразу попасть в свои станицы, и приступить к мирному устройству своей жизни. Нет сомнения, что эти начинания Донского Правительства встретили бы в казачестве не только сочувствие, но и всемерную поддержку, не говоря уже о стариках, но даже и со стороны фронтовиков, считавших бы, что свое они своевременно отслужили, а теперь очередь за молодежью. Помню, по дороге на Дон, я часто слышал заявления казаков, что они свою службу уже кончили, - "буде", говорили они, - "пусть теперь послужат молодые, как мы когда-то служили", а казаки, последнего призыва, слыша это ничего не возражали, очевидно считая такое положение вещей совершенно нормальным. Стань Донское Правительство на такой путь, откажись от пустых разговоров и ненужной болтовни, не теряя ни минуты времени возьмись энергично за дело формирования и обучения новых казачьих частей где-либо в Задонье, в районе наиболее стойких станиц, дальше от городов и, следовательно, дальше от пагубного влияния всевозможных революционных настроении, - уже к концу октября оно имело бы в своих руках 2-3 отличных дивизии молодых казаков, которые и послужили бы действительной опорой Дону и надежным прикрытием для дальнейших формирований, а в руках Правительства представили бы ту реальную силу, без которой ни одна власть существовать не может. При этих условиях, едва ли могли иметь какое-либо значение и развить преступную деятельность изменники казачества - Голубовы, Подтелковы, Мироновы, Лагутины и другие, а также едва ли бы имело место присоединение возвращающихся с фронта казачьих частей к большевикам. Но повторяю, по неизвестным мне причинам, никаких попыток в этом отношении Донской властью сделано не было, время проговорили и дело обороны Дона докатили до пропасти. Возможно, что Донское Правительство не совсем ясно представляло себе сущность большевизма, ибо жило иллюзиями, наивно веря, что людей воспринявших большевизм, можно излечить словами. Не имея за собой надежной силы, Донская власть в средних числах января вступила в переговоры с Каменским "революционным Комитетом" и пригласила в Новочеркасск большевистских главарей Подтелкова и К?. "Комитет" возглавляя главным образом далеко не полные 10, 27, 35 и гвардейские казачьи полки, большевистски настроенные, обещал сохранить "нейтралитет". Правительство его заявлению поверило, а в итоге, от руки этих казаков погиб краса Дона - партизан Чернецов. Наступивший временный период недовольства и возмущения вскоре прошел и Донская власть, забыв горький опыт, через короткий срок снова стала на путь соглашательства с большевиками, чтобы опять получить хороший урок, и, в конечном результате, снова заплатить за него жизнью лучших сынов казачества: Назарова, Волошинова, Усачева, Груднева и др., расстрелянных большевиками, после взятия Новочеркасска. И даже теперь, на краю гибели, Правительство устраивало бесконечные заседания, произносились длинные речи, происходили горячие споры, взаимные упреки, вырабатывались декларации и воззвания, шло соревнование в словопрении и красноречии, принимаемое и видимо совершенно искренно, под влиянием психоза того времени, за деятельную и полезную работу в борьбе с большевиками. Те же явления наблюдались, к сожалению, и в нашем штабе Походного Атамана. Не было решительности и необходимой быстроты в проведении в жизнь тех или иных мероприятий и главное, - не было веры в конечный результат. Моральная подавленность совершенно убила всякую инициативу. Принятию каждого решения обычно предшествовала долгая ненужная волокита и многократные обсуждения у высших чинов штаба. А дело стояло, ждало... В общем, вспоминая то время, могу сказать, что охотников поговорить и из пустяка создать шумиху ненужных дебатов, было очень много, но настоящих работников, самоотверженно, с любовью и полной верой в успех дела исполнявших бы свою маленькую, быть может, мало заметную, но чрезвычайно полезную работу, почти не было. Дети, иногда даже 12-летние птенцы, тайно убегая из дому, пополняли партизанские отряды, совершали легендарные подвиги, а в это же время, взрослые - под всякими предлогами уклонялись от исполнения своего долга перед Родиной. Я слышал, что присутствуя однажды на похоронах детей-героев в Новочеркасске, ген. Алексеев в надгробной речи сказал, что над этими могилами следовало бы поставить такой памятник: одинокая скала и на ней разоренное орлиное гнездо и убитые молодые орлята... "Где они были, орлы?" спросил ген. Алексеев. Лица, стоявшие близко к Каледину, утке с января месяца замечали в нем сильную перемену: Атаман стал замкнутым, часто находился в удрученном состоянии и, видимо, переживал мучительную тяжелую душевную драму. С глубокой верой в былую доблесть донцов - всегда верных своему долгу, всегда надежная опора Русского государства, ехал ген. Каледин на Дон, будучи убежден, что и теперь, как и всегда раньше, казачество в тяжелую минуту поможет России. Но мечта его не сбылась и горячая вера скоро сменилась разочарованием. Став Атаманом, Каледин стремится установить порядок в Области и оградить донцов от тлетворного влияния революции, а также восстановить старинные формы казачьего управления и ввести жизнь в нормальную колею. Однако, при проведении этого в жизнь, он натолк�